И контрастом звучат слова любования христианским невежеством священника–миссионера И. Айвазова:
«В результате получилась простодушная, своеобразная, древнерусская религиозность, бедная своим внутренним содержанием, но богатая самой причудливой и разнообразной внешностью. Будучи таковой, она не в состоянии была преодолеть даже глубокую тьму языческих суеверий» [174].
Так что своеобразным предсказанием были опасения С. Ю. Витте:
«Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов… Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует… У нас церковь обратилась в мертвое, бюрократическое учреждение, церковное служение — в службы не Богу, а земным богам, всякое православие — в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России» [175].
Религиозная, в частности христианская, вера — не есть предмет отвлеченных рассуждении, и ее нельзя подменять обрядоверием. Это нравственно наказуемо. Мы помним из «всеподданнейших Отчетов», из рапортов благочинных, что вменяемое всем русским в обязанность быть обозначенными в определенном формальном религиозном состоянии приводило к прямо противоположным результатам.
«Что же касается до тяжелого вопроса о проституции, то в этом отношении мы ограничимся ссылкой на известную речь по сему предмету сенатора А.Ф.Кони, который на основании добытого им материала, указывал, что среди петербургских падших женщин и девушек оказался поразительно малый процент из старообрядок–раскольниц, и, как нам удалось выяснить, причиной тому служит решение старообрядческой церковной общины не допускать своих женщин и девушек до позорного ремесла» («Русские Ведомостях Д891, № 84) [176].
Вынужденно пространный экскурс в прошлое автор данной работы оправдывает и объясняет тем, что нужно хорошо представлять себе фон, на котором развилось неправославное мышление, пожелавшее веру свою основывать не на легендах, а на Евангелии. Как на Западе Реформация началась со времени перевода Библии с латинского языка (Вульгата) на немецкий и, позднее, на другие национальные языки, так и в России решающим фактором оказался перевод той же Библии на русский. Народ был невежествен в вопросах веры (для этого мы и приводили характеристики современников), но одичал не настолько, чтобы духовные запросы ему были совершенно чужды, — о распространившемся духовном голоде мы также читали. Слово «одичал» сказано не в укор самому народу, а тем условиям, в которых он был вынужден жить. Похоже, слова поэта:
«там рабство дикое, без чувства, без закона,
присвоило себе насильственной лозой и труд,
и собственность, и время земледельца,
там девы юные цветут
для прихотей развратного владельца» —
воспринимаются нами сейчас как некая метафора, хотя и зловещая.
Конечно, можно обвинить автора в том, что он «люто ненавидит Россию», как и было сделано, когда он опубликовал ряд своих статей на эту тему. Найдутся и «аллилуйщики» из вчерашних комсомольцев и партийцев, как и из сегодняшних фашистов. Но — если сказать без патетики — пусть рассудит нас Бог. А история, похоже, ничему не учит.
Ко времени, совпавшему с отменой рабства, был издан Новый Завет. Трудно сейчас сказать, каков был по объему первый тираж, но когда Новый Завет несколькими годами позже был издан уже в большом количестве, то весь этот тираж был сожжен на кирпичных заводах Санкт–Петербурга… по распоряжению Св. Синода. Причина? — Простому народу нельзя читать Евангелие; видимо, у членов Синода, митрополитов, были серьезные опасения, что молодое вино, влитое в старые мехи, с неизбежностью прорвет их, — а это для духовенства процесс неуправляемый и непредсказуемый. Уж лучше «устав», «уставностъ», по словам Розанова, чем новые неудобные вопросы, честный ответ на которые был бы не в пользу самого духовенства.
Как бы там ни было, желание найти и прочитать (а многие и учились грамоте, чтобы только иметь возможность самому прочитать) таинственное Евангелие (оклад которого давали в храмах лишь поцеловать) было в народе настойчивым. Благодаря книгоношам люди могли купить эту Книгу буквально за символическую плату — Российское Библейское общество, возродившее свою деятельность после запрета Николаем I в 1826 г., изыскало возможность издавать для бедных дешевые Евангелия.
Предложение всегда определял спрос, духовный голод требовал утоления, и православные люди стали самостоятельно читать Евангелие, и с ними стали происходить перемены: они переставали пьянствовать, к семье, к труду относились уже как подобает христианину. Но вместе с тем стало заметно охлаждение к православию. Если, как мы видели из рапортов благочинных, и раньше народ ко храмам Божьим не притекал, то теперь отток становился все более сознательным. Человек должен становиться христианином через осознанный приход к Богу, а не в силу обязательного детокрещения по происхождению. Они вычитали из Евангелия «даром получили, даром и давайте», а им во храмах с рождения до смерти в буквальном смысле этого слова приходилось за все платить, когда платить, оказывается, не надо было ни за что, ибо духовное благословение за деньги не продается. Как тут возразить этим простолюдинам? —
«…как будто бы и без этого мало нас притесняют и разоряют попы; отдельно мы платим за крестины, за обедню, за причастие, словом, при всяком удобном случае поп берет с нас деньги. Теперь попы выдумали новый источник доходов: кто венчается после 8 часов вечера, платит 25 рублей; они нам причастия не дают без денег…» [177].
Но, конечно, не только в деньгах было дело. За то, чтобы священники за нас решали наши вопросы перед Богом, люди более грамотные и развитые и сейчас готовы отдавать деньги за всякие требы, лишь бы переложить ответственность личной совести перед Богом на жреческую касту. Повторяем, дело было не только в этом. Ведь читали же мы циркуляры Св. Синода, чтобы пастыри учились разговаривать со своей паствой на понятном языке. Но что могли дать народу пастыри, когда они знали одни требы и праздники? Ведь одной моралью сыт не будешь. Так что Евангелие, ставшее настольной книгой у пожелавшего править свою жизнь по нему, а не по языческим обычаям, — это Евангелие стало катализатором тех процессов, которые неизбежно и должны были происходить.
Но здесь нам придется прервать последовательность изложения. Одни фактические данные, которые мы собираемся приводить, будут мало понятны, если мы не познакомимся с той негативной ролью, которую сыграл в вероисповедной жизни России обер–прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев.
Историки разных школ по–разному оценивали роль личности в истории. Однако обойти вниманием личность Константина Петровича Победоносцева, с 1880 г. по 1905 г. занимавшего пост обер–прокурора Святейшего Синода, невозможно. Он был влиятельнейшим лицом в правительстве при трех императорах. Кое–кто называл его даже «вице–императором», и мы видим в этом косвенное подтверждение его влияния. Автор данной книги не склонен абсолютизировать роль Победоносцева, но не считает правильным и умалять ее.
Вехи его жизненного пути, ступени его восхождения, закончившегося в общем–то бесславной кончиной (конкретное место захоронения до сих пор предположительно), мы описывать не будем. Нас интересует только, если можно так сказать, «профессиональная деятельность» К. П. Победоносцева в русле темы данной книги.
Владимир Соловьев и Сергей Трубецкой отдавали себе отчет, когда совместно написали эпиграмму на «вице–императора»:
«Сановный блюститель
Духовного здравия,
Ты, рабства, бесправия,
Гонений ревнитель,
Кощей православия!» [178]
Обозначенный период можно по праву назвать победоносцевским — в течение четверти века К. П. Победоносцев победоносно реял черным ангелом над инославящими христианами. Хотя А. Блок скажет о нем иначе:
«В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла;
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла…
И не было ни дня, ни ночи,
А только тень огромных крыл…»
Можно не соглашаться с поэтом относительно «сна и мглы», потому что Россия не спала; да и нельзя назвать «мглой» время, когда общественную мысль представляли такие корифеи, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский, Соловьев, Чехов, Лесков, Короленко. Но все же «совиные крыла» покрыли своей тенью всю империю (вспомним письма Лескова).
Невозможно забыть фотографический портрет Победоносцева: почти голый череп, запавшие глазницы, из которых смотрят леденящие душу глаза, настороженно растопыренные уши, «совиные крыла»… Как не вспомнить мудрое наблюдение, что лицо — зеркало души. Предоставим, однако, слово тем, кто знал его воочию. Послушаем, как они воспринимали Победоносцева в период, когда освобожденные крестьяне, студенты, правоведы, философы, журналисты, немалая часть духовенства хотели, чтобы россиянин обрел, наконец, право самостоятельно решать свою судьбу хоть в религиозном, хоть в каком ином смысле.
