Но с известным нам названием главной индийской религии, индуизмом, эти наименования страны никак не связаны. Как религиоведческий термин в русский язык попал индо-иранский гибрид со скучным обезличивающим суффиксом — изм, провоцируя специалистов на незатухающие бесплодные споры по поводу того, какое же название для адептов этой религии является единственно правильным и истинно научным: индус или индуист.
Как бы то ни было, слово «индуизм» прочно ассоциируется с названием страны и народа. Сразу же подчеркну, что национальная привязка здесь очень важна, и она ни в коей мере не свидетельствует об узости или провинциальности индуизма. Скорее наоборот, его национальные черты придают ему поистине универсальный размах, и не стоит забывать, что все общечеловеческое может проявляться только как национально окрашенное.
Строго говоря, религией национальной индуизм тоже можно назвать с некоторыми оговорками, поскольку нет такой нации — индусов или индийцев, как нет и нации христиан или европейцев. Приверженцы индуизма относятся к разным народам и говорят на разных языках. В северной половине Индии преобладают индоарийцы, а юг субконтинента почти сплошь заселен дравидами: эти две непохожие группы включают в себя все самые распространенные в стране языки. Тем не менее за всем этим иногда пугающим многообразием стоит скрепляющее его глубинное единство культур, общность исторической судьбы и природно-экологическая связанность — то, что позволяет считать народы Индии неким наднациональным образованием, проникнутым общим духом.
В этом смысле показательно, что название главной индийской национальной религии но способу его образования отличается от названий других религий, например конфуцианства, даосизма, синтоизма, зороастризма, буддизма, христианства. Все они происходят либо от имени основателя вероучения, как конфуцианство, либо от его титула, как буддизм, либо от центрального понятия, как даосизм. Слово же «индуизм» ассоциируется только со страной и ее народом, и уже одно это неопровержимо показывает, что религия эта никем и никогда не придумывалась: она естественно взросла на индийской почве.
Сами индийцы, кстати, называют индуизм не религией, а законом: хиндусамая или хиндудхарма, т. е. «вера индусов» или «закон индусов», а также санатана дхарма или просто дхарма, т. е. «вечный закон» или просто «закон». Слово «дхарма» имеет много значений, но в самом общем виде предполагает прежде всего опору, поддержку, то, что удерживает в жизни и за что можно держаться. Вот и получается, что не придумывали индусы своей религии, да и религией ее называем только мы на Западе, создав для этого искусственный термин.
Сложности, связанные с восприятием индуизма, как, впрочем, и с его описанием, этим не исчерпываются; они и дальше будут подстерегать нас на каждом шагу. Для христианства, например, мы можем выбрать несколько главных, определяющих характеристик, но для индуизма это сделать невозможно. Пытаться дать ему четкое определение, равным образом всех удовлетворяющее и всем понятное, — дело совершенно безнадежное. Кажется, ни в самой Индии, ни за ее пределами еще никому не удалось однозначно ответить на вопрос, что же можно относить к индуизму, а что — нет; кого можно считать индуистом, а кого — нет. Более того, ответы на эти вопросы могут порой оказаться шокирующе противоположными.
Можно попытаться определить индуизм — следом за Махатмой Ганди — как религию ненасилия, и с этим определением многие быстро согласятся. Но от него сразу же придется отказаться, стоит лишь взглянуть на отнюдь не благостное изображение богини Кали, украшенной ожерельем из отрубленных человеческих голов. А если еще вспомнить, что в Средние века туги-душители во славу ее удавливали людей специальным белым платком, получаемым при посвящении? Какое уж тут ненасилие!
Столь же противоречив и образ индуиста. Для многих из нас это прежде всего аскет, отшельник с посыпанной священным пеплом головой, живущий в лесном уединении и предающийся размышлениям о бренности всего сущего. Он спит на ложе из голых досок, утыканных гвоздями, истязает себя под палящими лучами солнца и совершает другие не менее впечатляющие подвиги по усмирению плоти. Но этот расхожий образ сразу же потускнеет, как только мы обратимся, скажем, к тантризму, предписывающему совершать винные возлияния, есть мясо и предаваться другим плотским утехам.
И так — почти во всем. Любой собирательный образ индуизма или индуиста рассыпается при столкновении с реальностью. Едва ли найдется в нем хотя бы одно учение, равным образом разделяемое всеми его адептами. Сходное положение существует и с его многочисленными богами. Божество, которому как высшему или единственному будет поклоняться один индуист, в глазах другого может выглядеть второстепенным, малозначительным. С подобными противоречиями и сложностями мы будем сталкиваться каждый раз, пытаясь втиснуть главную религию Индии в прокрустово ложе привычных понятий.
Эта особенность индуизма очевидна и самим индийцам. Ее отметил, например, Джавахарлал Неру, в свое время хорошо известный в нашей стране политический деятель. Он писал: «Индуизм как вера расплывчат, аморфен, многосторонен; каждый понимает его по-своему. Трудно дать ему определение или хотя бы определенно сказать, можно ли назвать его религией в обычном смысле этого слова. Б своей нынешней форме и даже в прошлом он охватывает много верований и религиозных обрядов, от самых высших до самых низших, часто противостоявших или противоречивших друг другу».
Все эти «странные» черты индуизма, свидетельствующие о его большой исторической глубине, насчитывающей не одну тысячу лет существования, закономерны и неизбежны. Они присутствуют во всех его сферах: в теологических построениях, в социальных установлениях, в бытовой обрядности…
Этот сложный синтез причудливо переплетающихся ритуально-магических взглядов, древних мифов, религиозных догм, философских систем, психофизиологических предписаний и многого другого порой самым затейливым и неожиданным образом проявляет себя во множестве местных традиций и исторических вариантов.
Но каким бы непонятным и запутанным ни казался индуизм, он всегда был пригоден для жизни древних и современных поколений, богатых и бедных, старых и молодых, горожан и сельских жителей, профессоров университетов и неграмотных нищих. Он гибко отвечал на любые изменения в жизни и порождал из своих недр именно то, что в наибольшей степени соответствовало настоящему моменту.
Нет никакой возможности хотя бы беглым взглядом окинуть бесконечно пеструю и разнообразную палитру неисчислимого множества местных традиций и вариантов индуизма, тем более описать ее в небольшой книге. Ясно и то, что каноническая религия, которой в основном и посвящена эта книга, отличается от ее практического воплощения, как отличается живой человек от запечатлевшей его фотографии или картины. Однако этот нормативный индуизм, как правило, просвечивает сквозь все его варианты подобно тому, как просматривается дно глубокой реки сквозь толщу воды.
Кого можно считать индуистом?
При первом же, самом поверхностном взгляде на индуизм невольно возникает вопрос: а как же сами индийцы справляются со всеми этими несуразностями? Создается впечатление, однако, что сложности религии составляют камень преткновения только для наших европейских умов, привыкших все раскладывать по полочкам, делить на доброе и злое, давая часто однозначные оценки.
Для самих же индийцев, со спокойной и доброжелательной улыбкой примиряющих самое непримиримое, их просто не существует. Герман Гессе в свое время удивлялся, каким непостижимым образом эта религия «соединяет в себе райскую пестроту самых невероятных противоположностей, самых несовместимых формулировок, самых противоречивых догм, ритуалов, мифов и культов, которые только можно вообразить: нежнейшее наряду с самым грубым, духовнейшее наряду с самым чувственным и плотским, добрейшее наряду с самым жестким и диким».
