Нельзя сказать, что в эти дни безверие захлестнуло всё общество. Среди той же интеллигенции выделилась группа религиозных мыслителей, которые задались вопросом, почему христианство стало таким бескрылым, перестало вдохновлять и преображать жизнь. И это действительно имело место, если вспомнить, что во времена святителя Игнатия (Брянчанинова) специальным постановлением Святейшего Синода был закрыт путь к епископскому сану образованному дворянству, не имевшему документов об окончании духовных семинарий и академий. И это более чем странно, поскольку величайшие примеры подвижничества и старчества явило именно дворянство. Достаточно упомянуть таких выходцев из дворян, как преподобные Леонид, Макарий, Амвросий, Варсонофий оптинские. Рядом с этими старцами всегда вспоминают таких видных деятелей русской культуры, как Гоголь, Кириевский, Хомяков, братья Аксаковы. Кириевский, например, под руководством старца Макария осуществил перевод и издание «Добротолюбия» на русский язык. А сколько сделал в этой области «необразованный», как считал, например, петербургский митрополит Никанор, по предложению которого и было введено ограничение для рукоположения образованного дворянства, первенствующий иерарх Святейшего Синода, святитель Игнатий Брянчанинов? Ни у одного из названных старцев, как и у самого святителя Игнатия (Брянчанинова) действительно не было диплома об окончании духовной семинарии и академии.
В отличие от этих «необразованных», недавно канонизированных Церковью отцов, отец Иоанн окончил и семинарию и академию. Мало того, окончив эти заведения, он умудрился не потерять веры. И первый опыт детской молитвы, когда просил Господа о даровании книжного разумения, положил начало его удивительного пути.
«До этого времени я видел отца Иоанна только на портретах, – вспоминает один молодой толстовец. – Теперь он стоял на пароходе, на капитанском мостике, – священник с добрым приветливым лицом. Глаза людей смотрели на него, и в них видны были радость, восторг, умиление. Слёзы лились у многих. Что это было? Нашли они что-то знакомое, родное, но до сих пор затаённое на дне души каждого; не в себе нашли, а в другом, но это всё равно; почувствовали они, что может быть человек прекрасен и есть такой человек, и вот он стоит перед ними. И всё, что было в каждом прекрасного, всё это поднялось у них, и они облили свой идеал слезами восторга и радости. Священник стал говорить. Утверждают, будто не повторяются в церкви нашей теперь евангельские сцены. Нет, это, несомненно, была евангельская сцена. Он говорил искренно и просто о том, что рад видеть нас, что желает нам всего наилучшего и счастлив, видя, что мы веруем в Бога и Христа Его. Глаза блестели от слёз, добрых, блаженных, счастливых. Если бы в ту минуту отец Иоанн сказал людям, чтобы они оставили всё и пошли за ним, я убеждён, многие бы пошли… Вместе с другими как будто и я нашёл свою душу.
Это был для меня именно тот довод в пользу Бога и христианства, которого я искал с такой жаждой, это был довод такой же силы, живой и могущественно действовавший, как доводы Толстого. Там был гений художественной силы, здесь гений нравственного влияния. Он показал, что церковь может, как ничто другое, оживлять человека, ибо вот пришёл служитель церкви, обвеянный правдой Божией, и в людях заговорил прекрасный и благой дух Христов».
Не правда ли – удивительное признание! Отец Иоанн – и Лев Толстой. Первый, будучи сыном бедного псаломщика, целиком и полностью воспитан в лоне Матери Церкви. Второй, обеспеченный русский барин, гениальный писатель, встал на путь отрицания сначала церковности, а потом и самой Церкви. Оба имели огромное влияние на общество. И отец Иоанн, например, не раз обличал еретические взгляды Толстого. Толстой же посматривал на путь праведника свысока, так сказать, по-барски, но, как выяснилось к концу жизни, не отвергал путь нравственного совершенства отдельных личностей в лоне Православной Церкви. Об этом свидетельствует его последнее посещение Оптиной пустыни, уважение к родной сестре, шамординской монахине Марии. Выше приведённый случай с молодым толстовцем наглядно показывает духовное брожение образованного общества.
Теперь посмотрим, как относился к отцу Иоанну простой народ.
Вологда. 8 часов вечера. Вся набережная, пристань, балконы, барки, лодки заполнены народом. В 9 часов в карете подъезжает отец Иоанн и проходит в рубку готовящегося к отплытию парохода. Многотысячная толпа начинает волноваться, слышится крик: «Батюшка, помолись за нас, грешных!» Отец Иоанн отвечает: «Молюсь, молюсь!» И, сняв шляпу, начинает молиться на близстоящую церковь, потом на все стороны благословляет народ. Народ кланяется, крестится, многие плачут.
Другой конец России, Харьков.
Вечер. Всё помещение вокзала, вся платформа, весь двор заняты народом. Слышится сигнал о приближении поезда. На какое-то время водворяется тишина. В полосу вокзального света входит поезд. Обер-кондуктор сообщает, что «батюшка в заднем министерском вагоне». И до сих пор тихое море начинает волноваться. Вагон моментально наполняется народом, слышен крик: «Батюшка, родной, благослови!» На это из купе доносится: «Бог благословит вас всех, други мои! Пустите меня! Пустите меня!» С трудом выходит, наконец, отец Иоанн на платформу, приветствует собравшихся: «Здравствуйте, други мои! Здравствуйте, отцы и матери! Здравствуйте, братья и сестры, здравствуйте, дети!» Толпа подхватывает отца Иоанна на руки, несёт.
А теперь мысленно перенесёмся в Кронштадт, на место постоянного жительства и служения отца Иоанна.
Обычно, если позволяли обстоятельства, вставал батюшка в 3 часа ночи, чтобы приготовиться к службе. Прогуливался по двору, читая по памяти молитвы к причастию. Около четырёх отправлялся в собор к Утрене. У ворот дома его ожидала толпа паломников. Поговорить с каждым батюшка не имел возможности. Только благословлял. У собора отца Иоанна встречала толпа нищих, которым он по заведённому обычаю раздавал милостыню. Во время Утрени отец Иоанн читал канон, а затем, не выходя из храма, начинал литургию. Собор бывал полон, и причастников столько, что служба затягивалась часов до двенадцати. Во время службы в алтарь бельевыми корзинами вносили письма и телеграммы, все – с просьбой о молитве. По окончании службы батюшка ехал в Петербург по бесчисленным вызовам к больным и возвращался около 12 ночи, успевая отдохнуть в поезде от столицы до Ораниенбаума – около часа! По приезде домой – вечерняя молитва. А в 3 часа опять подъём.
Но это только внешняя канва.
И в первую очередь надо рассказать о том, как служил отец Иоанн.
Незабываемое впечатление оставляло у всех чтение канона. До канона батюшка обычно молился в каком-нибудь из приделов, а к канону «своей лёгкой, но твёрдой походкой» выходил на клирос. Лишь в последнем в своей жизни году по чрезвычайной слабости не делал он этого.
«Всем памятна, – свидетельствует сослуживший отцу Иоанну дьякон, – маленькая, но дышащая богатырской силою духа фигура батюшки среди 6–7 псаломщиков, с его любимым жестом – прикладыванием сжатой руки к подбородку… Всем памятно его особенное, порывистое чтение (скорее разговор), так поражающее своими интонациями голоса – то резкокрикливыми, то быстро-стремительными, то раздельно-медленными, то ласково-певучими…»
Ни одно слово не читалось просто так. А некоторые слова отец Иоанн произносил, обращаясь лицом к народу, иногда сопровождая их краткими выразительными замечаниями. Волнение заметно во всём его облике, оно выражается в интонациях, в жестах. По шестой песне и ектений батюшка восклицает: «Кондак!». И как победную песнь возглашает его, а по окончании вбегает в алтарь и опускается пред престолом в молитве. Затем возвращается на клирос…
Пел он иногда и стихиры…
После чтения канона отец Иоанн обычно совершал «входные» – положенные пред литургией священнические молитвы – и начинал облачаться.
«Я не забуду никогда, – вспоминает один богомолец. – Начали петь «стихиры на стиховне». Отец Иоанн уже почти облачился, чтобы служить литургию. На нём не было только фелони. Вдруг стремительно, скорее, выбежал, чем вышел, он из алтаря на клирос, присоединился к певчим и начал петь с ними вместе. Пел с воодушевлением, регентуя сам, подчёркивая отдельные слова и замедляя темп там, где это было нужно по логическому смыслу, по содержанию песнопения. Трогательно было смотреть на певцов в это время. Пела как будто одна какая-то святая первохристианская семья со своим отцом во главе, пела свои победные, священные, великие гимны».
Здесь мы позволим себе остановиться и сделать несколько замечаний по следующему поводу. «Пела как будто одна какая-то святая первохристианская семья со своим отцом во главе». Эти слова как нельзя лучше передают понимание сути Церкви Христовой, которую Господь выразил такими проникновенными словами: «Се аз и дети, яже даде Ми Бог». Понимание Церкви как единой семьи всегда было присуще нашему родному православию. К сожалению, не всегда это возможно было осуществить на практике…
