Но сначала одно замечание относительно языка. Англоязычному читателю в течение этой и следующей главы придется все время помнить о том, что греческое слово dikaios в английском может передаваться двумя прилагательными — right (праведный, правый) и just (справедливый)[15]. Соответственно dikaiosune означает righteousness (праведность), а также justice (справедливость). Что же касается производного глагола dikaioun, его можно перевести только как to justify (оправдывать): глагола to righteous в английском языке нет[16]. Его пытался ввести в обиход Э. П. Сандерс, но это был единичный случай. В аналогичном контексте при переводе «Новозаветного богословия» Бультмана использовалась архаичная форма to rightwise, но от нее тоже со временем отказались.
В конце концов мы можем договориться и везде вместо «справедливый» и «справедливость» употреблять «праведный» и «праведность», тем более что все эти понятия давно утратили для современного человека свой изначальный смысл. Поэтому трудность, — одна из многих, с которыми буквально на каждом шагу сталкивается читатель Павловых текстов, — состоит в том, что Павел, конечно, писал по–гречески, но мыслил при этом как иудей, и нам теперь ничего не остается, как мучительно подыскивать слова и обороты, способные хотя бы отчасти передать аромат и строй его изысканных и замысловатых речений. Это все равно, что переводить поэзию. Кажется, именно этим нам сейчас и предстоит заняться.
Словосочетанию «праведность Божья» посвящено немало фундаментальных и прикладных исследований. Я не берусь — ни в этой главе, ни даже во всей книге — описать все уровни или пласты этого понятия. Само словосочетание или его почти абсолютные синонимы встречаются у Павла восемь раз, семь из которых — в Послании к Римлянам. Оно немилосердно искажалось в переводах: так, New International Version вполне спокойно допускает в шести стихах ключевого фрагмента Рим 3:21–26 два разных перевода этого понятия. Свою же задачу я вижу в том, чтобы очертить иудейский контекст этого словосочетания, охарактеризовать предложенные разными школами возможные интерпретации и показать, какая из них, на мой взгляд, наиболее приемлема.
Для читателя Септуагинты — греческого перевода еврейского Писания — «праведность Божья» могла означать только одно — верность Бога обетованиям и Завету. У Исайи (Ис 40–55) «праведность» — одно из главнейших свойств Бога, залог того, что Он спасет Свой заблудший и жестоковыйный Израиль. Бог обещал, — значит, Израиль может смело Ему верить. Следовательно, Божья праведность — это «надежность» Бога, с одной стороны, и непреложность спасения Израиля, с другой. Смысловым ядром этого сюжета у Исайи становится фигура Страждущего Раба, в котором в конце концов осуществятся праведные Божьи обетования.
Такое прочтение подтверждается многими другими фрагментами, вспомнить хотя бы вдохновенную молитву в девятой главе Книги пророка Даниила. Казалось бы, споров о смысле этого словосочетания быть не должно. В Септуагинте оно, несомненно, означает, что Бог, верный завету с Израилем, выведет его из Вавилонского плена. Немало соответствий или родственных понятий, подтверждающих такую интерпретацию, встречается также в иудейской книжности периода Второго Храма. Божья праведность в ней мыслится как завет Бога с Израилем, завет, посредством которого в мире упразднится зло.
Однако, чтобы прочувствовать оттенки этого словосочетания, необходимо понять, что мы имеем дело с метафорой. Изначально «праведность» — понятие юридическое, то есть относящееся к области судопроизводства. Здесь понадобятся некоторые пояснения.
1. Согласно иудейской традиции, в судебном разбирательстве участвуют три стороны: судья, истец и ответчик. Ни прокурора, ни адвоката нет: стороны выясняют отношения между собой, а кто из них прав — решает судья.
2. Как в этом контексте могла пониматься «праведность»? Следует заметить, что в зависимости от того, к кому относилось это слово, значение его менялось. По отношению к судье оно, как это явствует из Ветхого Завета, означало, что судья судит по закону, он нелицеприятен, по заслугам наказывает виноватого, оправдывает невиновного, защищает бесправных и беззащитных. Таким образом, в случае судьи «праведность» и «правосудие» определяются тем, как он ведет дело.
3. Для истца же, равно как и для ответчика, «праведность» значила нечто совершенно иное. Так и должно быть: у них другая роль. Кроме того, — и это менее понятно нам, поскольку в нашем языке слово «праведность» приобрело этическую окраску, — данное понятие означало, что они изначально честны и теперь хотят подтвердить этот факт соответствующим решением суда. Напротив, оправдаться «перед судом» в библейском смысле, — значит, получить соответствующий статус в ходе судебного расследования.
Что из этого следует? Начнем с истца. Если суд признает его обвинения справедливыми, значит, истец «праведен». Это не означает, что он сам по себе хорош, добродетелен или нравственно безупречен. Речь идет всего лишь о том, что суд признал его иск оправданным.
То же и с ответчиком. Если суд становится на его сторону, то есть признает невиновным, он «оправдан» и, следовательно, «праведен». Опять же, сам по себе ответчик может быть сколько угодно плох, нечестив и порочен, однако в данном случае он, по мнению суда, прав, то есть «оправдан».
В обмирщенном греческом, равно как и в английском языке, слово «праведность», безусловно, приобрело этическую окраску. Поэтому нетрудно понять, что оно могло восприниматься не только как судебная формулировка, но и как оценка достоинств или поступков одной из сторон. Но в иудейской культуре «праведность» применительно к истцу и ответчику означала только одно — статус, определенный приговором суда. Не больше, но и не меньше.
Эти, казалось бы, очевидные истины невероятно важны для верного понимания Павловых текстов. Коль скоро мы рассуждаем в юридических категориях, бессмысленно говорить, что судья «прививает», «переливает», «вверяет», «передает», иными словами, каким–то образом «делится» своей праведностью с истцом и ответчиком. Праведность — не предмет, не субстанция и не газ, который в нужное время распыляют в зале суда. С другой же стороны, в случае судьи праведность не означает, что суд «подтвердил» его правоту. Что же касается истца и ответчика, их «праведность» никак не зависит от того, насколько справедливо разбираются они в обстоятельствах собственного дела. Нелепо думать, будто они могут каким–то непостижимым образом «заполучить» праведность судьи. Ничего подобного за этим словом не стоит.
Так что же выходит, когда мы пытаемся соединить юридическую метафору с коренящимся в Завете пониманием праведности Божьей? Судья, бесспорно, Бог. Израиль приходит к нему с иском на нечестивых язычников, которые так крепко допекли избранный народ, что житья от них нет. Народу нужно одно — чтобы Бог выслушал его «дело» и избавил от врагов. Он только и хочет, чтобы его оправдали, признали правым, восстановили в правах. А поскольку Судья одновременно и Бог завета, Израиль не устает взывать к Нему: «Выслушай! Будь верен Своим обещаниям! Восставь нас по правде Своей!».
«Не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих» — такое, весьма характерное для иудейской традиции излияние надежды, облеченное в юридическую метафору, находим, в частности, в Пс 143/142, из которого мы взяли эти строки. Не случайно именно этот псалом цитирует
Павел в кульминации своего обращения к римлянам (Рим 3:20). Бог восставит свой народ, а значит, Израиль, если воспользоваться нашей метафорой, будет признан «оправданным» и «праведным». Подробнее об этом мы поговорим в следующей главе, в связи с темой оправдания. Однако, что важно помнить, праведность Израиля никогда не будет праведностью самого Бога. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Божья праведность состоит в Его верности Завету, следуя которому, Бог, как надеется Израиль, оправдает Свой народ, признает его «праведным» подобно тому, как судья признает правоту или «оправдает» ответчика. Но сама Божья праведность остается, если так можно выразиться, неотчуждаемой собственностью Бога. Она — причина, по какой Бог оправдывает Свой народ, а не статус, который при этом присваивается ему.
Все вышесказанное требует ввести еще одно измерение. Понятие праведности раскрывается прежде всего в контексте завета между Богом и Израилем. Понятие завета, в свою очередь, приобретает дополнительные оттенки в юридическом контексте. Следовательно, оба контекста со всей очевидностью указывают на то, как исполнится обетование. Так появляется тема эсхатологии — вековой надежды на окончательное вторжение Бога в историю.
