Аминь.
Между православными и протестантами нет разногласий по вопросу о том, может ли вероучение Церкви противоречить тому, что сказано в Писании. Конечно же — нет.
Но спросим иначе — может ли церковное предание говорить о чем-то таком, чего нет в Новом Завете? Может ли оно добавить некое благовестие к Евангелию? Потеряла ли Церковь право вероучения? Может ли Церковь что-то добавить к Писанию?
Сложность этого вопроса состоит в том, что если Церковь не может этого сделать — значит, она бесплодна, значит, она чужда духу Писания. Если же может — то мы должны признать, что указания предания маловажны по сравнению с Писанием и именно по этой причине и не были включены в него. Но в таком случае — зачем вообще стараться восполнять маловажным великие истины Евангелия?! Если же предание дополняет Писание какими-то немаловажными доктринами, то нам придется сказать, будто Писание не то что неполно, а просто ущербно, и пользоваться им опасно, потому что оно не содержит в себе всех необходимых указаний пути ко спасению. В этом случае прямая обязанность Церкви составить какую-нибудь "Символическую книгу", куда включить и Новый Завет, и три-четыре важнейшие книги предания, и издавать их только все вместе.
На эти вопросы можно дать три ответа. Первый — протестантский[184]. Он говорит, что предание есть не что иное как пересказ Писания, пересказ апостольской проповеди[185].
Второй ответ — тот, который предлагает католическая и вслед за ней православная схоластика (не путать со святоотеческим православным учением!). Церковное предание — подробности устной апостольской проповеди, которые были зафиксированы и записаны не сразу, но спустя века.
Третий ответ — собственно древнецерковное и апостольское понимание Предания как образа Богообщения.
Предание не сводится ни к устной, ни к письменной проповеди. По точному выражению Владимира Лосского, "учение изменяет Преданию, если хочет занять его место: гностицизм — поразительный пример попытки подмены"[186]. Слово не вмещается в частные человеческие слова.
Именно на отождествлении Предания с теми или иными конкретными формулировками или действиями, почерпнутыми из него, и строится полемика протестантов и католиков между собой. II Ватиканский Собор вполне ясно определил католическое понимание Предания: "Священное Предание — слово Божие, вверенное Христом Господом и Духом Святым апостолам" (О Божественном Откровении, гл. 2, пар. 9).
К сожалению, и в нашем школьном богословии утвердилось представление о том, что Предание — это некие устные наставления, которые потом время от времени Церковь вспоминает и излагает-таки письменно. Дескать, апостолы записали не все свои проповеди, но память о них оставалась, и "вот это-то Божественное учение, которое осталось не записано и передавалось апостолами устно, и называется Священным Преданием" — говорит один преподаватель Московской семинарии[187]. Соответственно, он убежден, что Предание содержится в конкретном перечне позднейших книг. Но действительно ли Предание — некоторое параллельное знание, идущее рядом со свидетельством Писания? Не ограничивает ли такое понимание пространство нашей возможной встречи со Христом лишь пространством текста? Есть ли Предание лишь "источник вероучительных формул" или же оно — живая реальность, струя животворящего опыта? Состоит ли призвание богословия в том, чтобы обратить человека к тексту (евангельскому или святоотеческому) — или к Богу?
А потому вполне справедливо возразил вышеупомянутому преподавателю проф. Н. Успенский: "У Талызина чувствуется склонность кодифицировать Предание в исторических документах. Не следует так много спрашивать о документах Предания, надо обращать больше внимания на его сущность"[188].
Если бы Предание можно было вместить в книгу — оно рано или поздно было бы исчерпано, и это произошло бы в истории Церкви. Предание было бы канонизировано и четко определено — не менее четко, чем Писание. Но Предание не есть второе, дополненное издание Нового Завета. Это не слова, которые добавляют к словам же. "Священное Предание нельзя кодифицировать; его содержание нельзя определить и исчерпать", — пишет православный богослов[189][190].
В. Сарычев пишет: "Под водительством Духа Церковь извлекает из сокровищницы Апостольского предания то, что нужно для ее пребывания в тех или иных исторических условиях"[191]. Это верно, но в привычности своей эта формула не отвечает на вопрос — а как, собственно, это делает Церковь? А главное — кто и где хранит это нечто, что спустя века можно при необходимости извлечь?
Сначала не было нужды обосновывать иконопочитание. Затем появилась иконоборческая ересь. Как и чем воспротивилась ей Церковь? Что, защитники икон нашли секретные апостольские поучения? Или перелистали творения древних Отцов? Но там нет глубокой и блистательной аргументации преп. Феодора Студита! Значит, Предание из сокровенного переходит в керигму и догму не через воспоминание, а через творчество.
Мы видели, что св. Василий Великий усматривает суть Предания в образе молитвы, в литургической жизни Церкви. В девятой главе своей книги "О Святом Духе" св. Василий также касается темы Предания и на этот раз выражает ее так: "Исследуем теперь, каковы наши общие понятия и о Духе, как собранные нами о Нем из Писания, так и занятые из неписаного предания отцев"[192]. Что же — св. Кесариец после этих слов начинает говорить о Троическом богословии, и предложенное им различение терминов "ипостась" и "природа" приписывает устной апостольской традиции? Нет — св. Василий избежал искушения приписать тайному преданию желаемое ему употребление спорных богословских терминов[193]. И при непосредственном изложении "переданного" понимания Божественного Духа он не употребляет ни термина "Троица", ни слова "ипостась", и вообще не описывает внутритроичных отношений. Предание, которое итожит св. Василий, говорит о действии Духа на человека, об опыте "обожения" (святой Кесариец прямо употребляет это небиблейское слово): "Освоение же Духа с душею есть устранение страстей. Отсюда — предведение будущего, разумение таинств, раздаяние дарований, пребывание в Боге, уподобление Богу и крайний предел желаемого — обожение".
В его ссылках нет речи об эзотерическом учении, якобы составляющем суть предания, а идет речь о подлинно эзотерическом и подлинно единственном Таинстве христианства — "Таинстве обожения", "Таинстве нашего спасения". Это все та же знакомая нам уже по словам ап. Павла "тайна" христианства: Христос, живущий в нас. "Таковы наши понятия о Святом Духе, какие из самых словес Духа научились мы составлять"[194]. И вновь мы видим, что Предание — это не человеческая прибавка к Божественному Писанию, но непрервавшееся действие Духа в Церкви и ее людях.
Это значит, что заверение св. Василия в том, что он передает "незаписанный" опыт Отцов, не абсолютно верно. Этот опыт был записан не в книгах, но в сердцах.
Сравним три текста. Вот ап. Павел говорит, что тело Христа — это "завеса" Его Божества (Евр. 10, 20). Для св. Григория Нисского само Писание является "завесой"[195]. Для св. Симеона Нового Богослова человек, "познавательно стяжавший в себе Бога, уже не будет более нуждаться в чтении книг. Почему так? Потому что обладающий как собеседником Тем, Кто вдохновил написавших Божественные Писания, сам будет для других Богодухновенной книгой"[196].
Итак, это три модуса воплощения Слова: в Писании, во плоти Иисуса, в людях Церкви, которая по сути и есть "Тело Его" (Еф. 1, 23).
Предание в этом случае не есть ни пересказ апостольских слов (ибо тогда оно есть лишь повторение Писания), ни традиция их толкования (ибо в этом случае не может быть и речи о том, чтобы хоть как-то приравнивать его значимости Евангелия), ни информативная добавка к новозаветному кодексу.
Увы, инерция католической схоластики слишком сильна как у некоторых прокатолически настроенных русских богословов, так даже и у тех, кто стремится защищать строгость Православия.
Вот брошюра, призванная противопоставить Православие нецерковному христианству: "Несколько раньше мы указали на недостаточность Священного Писания для сохранения чистоты веры, которую призваны хранить и передавать верным епископы. Кроме того, нам пришлось неоднократно упоминать слово "предание". Под этим словом, которое ничего общего не имеет с "человеческими преданиями" (Кол. 2, 8; Мф. 7, 3–8), необходимо понимать Апостольское учение, устно преподанное; или правила и законоположения, в Церкви введенные делом; и образ христианского ведения (знания, веры), и правила жизни, и взаимные отношения христиан, и порядок совершения богослужения и священнодействий (Крещение, Евхаристия, Покаяние), и правила для церковных собраний… — все лично словом установлено и закреплено личным наблюдением (см.: 2 Фее. 2, 15; 1 Кор. II, 2; 1 Тим. 6, 20). Сами же Писания Нового Завета по отношению к апостольскому преданию составляют его неотъемлемую часть и явились значительно позднее. Именно это апостольское предание через непрерывное апостольское преемство и содержит Православная Церковь, не изменяя и не искажая его ни в чем. В таком чистом виде оно пришло и в Россию в 988 г. из Греции, где вера свое начало берет от апостола Павла"[197].
