24.5. Самые яркие образцы того, как ветхозаветное откровение подвергается реинтерпретации в свете откровения Иисуса, — это случаи, когда Ветхим Заветом фактически пренебрегается и он отбрасывается (новое откровение настолько не вяжется со старым, что никакое толкование не поможет их примирить, а потому откровению старому приходится посторониться, быть отмененным).
Мы уже видели: это случалось, когда Иисус противопоставлял Торе собственное откровение и видение воли Божьей, — причем Торе не только устной (см. выше § 16.2), но и письменной. Например, в Мф 5:21сл., 27сл. он подает себя как высшего интерпретатора Закона, предлагая глубоко радикальное толкование пятой и шестой заповедей. В других материалах, собранных в Нагорной проповеди, он не просто перетолковывает Закон, но вносит серьезные оговорки к нему: в Мф 5:33–37 он фактически пренебрегает заповедями о клятвах (Лев 19:12; Числ 30:2; Втор 23:21); в 5:38–42 он отменяет ius talionis (Исх 21:24; Лев 24:20; Втор 19:21). В Мк 10:2–9/Мф 19:3–8 он девальвирует Моисеево разрешение на развод (Втор 24:1). Пожалуй, более всего бросается в глаза его учение о нечистоте: в том виде, как оно изложено в Мк 7, оно фактически подрубает под корень весь ритуальный закон (что Марк осознает — 7:19b). Как известно, его трапезы с "грешниками" давали тот же результат, — отсюда и резкая оппозиция фарисеев к Иисусу[231].
Поучительный образец радикального перетолкования мы находим в Стефановой критике в адрес Храма (Деян 7 — особенно ст. 41–50). Похоже, оно было вдохновлено преданием об Иисусовом речении о гибели и восстановлении Храма (Деян 6:14), — речении, которое иерусалимские верующие либо игнорировали, либо интерпретировали иначе (см. выше § 18.3). Стефан, видимо, рассматривает историю израильского богопочитания в свете этого высказывания и приходит к весьма тенденциозной ее интерпретации. Используя Ис 66:1сл. (один из немногих ветхозаветных текстов, который вроде бы решительно высказывается против Храма), он фактически утверждает (вопреки 2 Цар 7:13 и т. д.), что строительство Храма как постоянного и стационарного святилища было знаком израильского отступничества от Бога (см. ниже § 60). Иными словами, рассматривая Ветхий Завет в свете слов Иисуса, Стефан использовал одну часть Писания для оправдания отказа от ясного учения многих других Писаний.
Павел дает нам классические образцы того, как христианство I в. могло отказываться от значительной части своего иудейского наследия, от многого в Ветхом Завете, который иудеи (и иудеохристиане) по–прежнему считали актуальным и обязательным для соблюдения. Сюда входит, в частности, отказ от центральной роли Закона в иудаизме: по словам Павла, "Христос — конец Закона как пути к праведности"; Моисеево предписание в Лев 18:5 (covenantal nomism, "номизм Завета" — Э. Сандерс) более недействительно (скорее уж, ориентироваться нужно на Втор 30:12–14). Далее Павел интерпретирует отрывок, который изначально вдохновлял на соблюдение Закона (Втор 30:11,14), в категориях праведности/ спасения через веру (Рим 10:4–9)! Иными словами, закон был дан лишь на время, он был своего рода нянькой, сидевшей с детьми до прихода веры (Гал 3:19–25). Однако, когда пришла вера, когда пришел Христос, Закон отменен (2 Кор 3:13сл.; Еф 2:15).
Во всех этих случаях Иисус и его последователи столь явно противоречили прямому смыслу определенных ключевых отрывков и тем Писания, что им приходилось считать эти отрывки и темы делом прошлого. Встреча со Христом и свобода, принесенная Христом, требовали столь радикального перетолкования Ветхого Завета, что некоторые функции ветхозаветного откровения стали считаться отжившими.
24.6. Кратко остановимся еще на одном вопросе. Как видим, в первохристианстве откровение прошлого было во многом подчинено откровению настоящего. Но не существовала ли и противоположная тенденция? Не вводились ли в традицию дополнительные элементы с целью обеспечить лучшее соответствие с Ветхим Заветом и исполнение ветхозаветных чаяний и тем? В частности, не приводило ли желание получить "доказательство от пророчества" к созданию тех или иных элементов в предании об Иисусе (как думали многие ученые со времен Д. Ф. Штрауса)[232]?
Главная трудность с проверкой этой гипотезы состоит в том, что многие детали, о которых идет речь, слишком мелкие и появляются только в контексте исполнения пророчеств (например, рассказы о распятии — Мк 15:36 (= Пс 69:21?); Лк 23:46 (= Пс 31:5?); Ин 19:33 (= Пс 34:20?)). Поэтому невозможно установить, присутствовали ли эти детали в традиции (или памяти очевидцев) изначально и независимо от мотива, связанного с доказательством от пророчества. Впрочем, иногда такая проверка в какой‑то степени возможна и показывает: тенденция создавать предания об Иисусе на основании мессианских чаяний была ограниченной. Здесь нет места для адекватного, подробного анализа данного вопроса, поэтому ограничимся несколькими краткими примерами.
Один из ярких примеров того, как деталь могла придумываться, исходя из пророчества, мы находим у Матфея. Согласно Матфею, Иисус въехал в Иерусалим, сидя одновременно на осле и на осленке, в соответствии с Зах 9:9 (Мф 21:2–7; ср. иную версию в Мк 11:2–7). Однако это мелочь. Более важные, хотя и более спорные, примеры — рождение Иисуса в Вифлееме и непорочное зачатие. Судя по некоторым признакам, Иисус, возможно, родился не в Вифлееме (наиболее очевидная альтернатива — Назарет): скажем, очень сомнительна историческая достоверность рассказа о римской переписи, которая коснулась Галилеи и произошла до смерти Ирода Великого (Лк 2:1сл.); Мк 12:35–37 наводит на мысль, что Иисус или первохристиане сомневались в давидическом происхождении Мессии (ср. Варнава 12:10сл.). Хочет того христианский историк или не хочет, он должен считаться с возможностью: весь рассказ о рождении Иисуса в Вифлееме возник из убеждения в необходимости продемонстрировать исполнение Иисусом Мессией Мих 5:2. Более того, многие христианские исследователи не отрицают или не игнорируют возможность (еще более тревожную для традиционной христианской веры) того, что рассказ о непорочном зачатии Иисуса возник из апологетического желания показать Иисуса исполнением как можно большего числа ветхозаветных пророчеств (в данном случае Ис 7:14)[233].
Однако два других важных примера из одной из самых спорных областей (рассказ о Страстях) указывают в ином направлении. Вышеприведенный анализ Мф 27:9сл. (§ 24.3) ясно продемонстрировал процесс, путем которого соединялись ветхозаветное пророчество и предание об Иисусе (причем предание об Иисусе влияло на формулировку ветхозаветных цитат). Разумеется, можно было достичь и более точного исполнения пророчеств: стоило только изменить или добавить те или иные подробности в рассказ о предательстве Иуды. Однако это произошло в лучшем случае с уточнением конкретной цены за кровь — тридцать сребреников (Зах 11:12). В остальном же детали ветхозаветного пророчества не привели к переформулировке предания об Иисусе (скорее уж наоборот). Стало быть, как минимум в одном случае мотив с доказательством от пророчества не означал подчинения предания об Иисусе Ветхому Завету.
Другой пример — рассказ о Гефсимании (Мк 14:32–42пар.). По мнению М. Дибелиуса, эта традиция была в основном сформирована желанием изобразить Иисуса как идеального мученика, чьи страдания соответствуют страданиям, описанным у псалмопевца[234]. Однако ст. 33, 35 -это вряд ли образ мученика, а ст. 34 содержит лишь намек на Пс 42:5,11; 43:5. Более того, молитва Иисуса (ст. 36) составлена не из текстов Псалмов. Поэтому более вероятен такой вариант: перед нами аутентичное предание об Иисусе, которое допускало корреляцию с ветхозаветным языком, но ни в одном из узловых моментов не определялось им.
В общем, судя по всему, там, где предание об Иисусе уже имело хождение и было принято, оно ограничивало тенденцию дополнять его подробностями и темами, взятыми из мессианских пророчеств Ветхого Завета. В тех случаях, когда предание об Иисусе не давало или почти не давало информации, оставался больший простор для деятельности тех раннехристианских апологетов, которые считали нужным изобразить Иисуса как полное исполнение ветхозаветных чаяний — во всех обстоятельствах его жизни, от рождества до воскресения (см. также выше § 9.1, прим. 8).
Иудейские Писания имели большое значение для иудеохристианства. Первохристиане считали важным установить преемство между Ветхим Заветом и своей новой верой, отождествить Иисуса с предсказанной мессианской фигурой (или мессианскими фигурами). Если бы Иисус не исполнил ни одно ветхозаветное чаяние, последовало бы одно из двух: у него либо не возникло бы стойких приверженцев, либо его ученики с самого начала достаточно последовательно отрицали бы Ветхий Завет. Однако Иисус исполнил многие пророчества (или, по крайней мере, многие пророчества можно было отнести к нему без особых натяжек). Следовательно, Ветхий Завет был слишком ценным способом дать оценку Иисусу и рассказать о нем собратьям–иудеям, чтобы его можно было игнорировать.
