Со слезами пришло облегчение. Я стал по-детски всхлипывать, лишь иногда, при приступах боли, тихо завывая и плача, плача и плача.
— А-а-а… — безвольно всхлипывал я. — А-а-а… А-а-а…
Наконец я с трудом поднялся на ноги и, с непонятным недовольством ощущая, что все же стою на них, поднял компас, чтобы взять азимут к тому месту, где должен был ждать меня Равиль. Я еле увидел стрелку — компас весь был в грязи.
— Вот он, вот он… — прошептал я перекошенными от боли губами, определяя азимут.
Я плюнул на палец и слюной стал вытирать грязь на крышке компаса. Слюна была тёплой.
— Жив, что ли? — пролепетал я. — Спасибо тебе, Царь…
Я шагнул вперед. Ноги, хотя и плохо, слушались меня. Я пошел по азимуту, туда, где ждал меня Равиль. Страшно болел желудок. Но я надеялся, что Царь Смерти Яма оставил меня здесь — на этом Свете. Я, наверное, был ещё нужен здесь.
Метров за двести до бугра, где должен был сидеть Равиль, у меня кончились силы. Я пошел на четвереньках. Так и дошёл до Равиля — почти на четвереньках. Равиль подскочил ко мне. Взял меня под локти и попытался поднять. А я схватил его за ноги, уткнулся лицом в его колени и громко, не стесняясь, застонал.
— Что, шеф?
— услышал я голос Равиля.
— Я живой?
— спросил я.
— Да, — ответил он недоуменно.
— Не постарел?
— Да нет. Розовенький такой.
А потом Равиль дал мне таблетки от желудка и, откуда-то, из-под камней набрав горсть воды, дал мне запить.
Вроде бы стало легче. Я широко раскрыл глаза и посмотрел на окружающий меня мир. Силы стали вливаться в меня. Желудок, конечно, болел, но уже не столь сильно.
Я встал и медленно пошёл вперед. Что-то хрустнуло в колене; этого я испугался, — мне показалось, что мои кости начали рассыпаться, а истлевающие ноги — оседать. Я даже потрогал колени, — они были жесткими и натружено гудели.
Это меня успокоило, я ещё шагнул вперед, ещё, ещё, ещё … и тихонько побрел вверх по склону.
— Иду ведь, а! Живой, значит… — сказал я сам себе.
Боль
А желудок болел, сильно болел. Но эта боль стала уже привычной; я свыкся с ней и уже воспринимал её как нечто естественное. Мне даже было трудно представить такое состояние, когда нет этой сжимающей боли.
Вместе с этой болью я шёл и шёл вверх, с радостью ощущая, что не умираю. И мне казалось странным, что я не умираю. Меня даже удручало то, что я живу. Я был… готов к смерти, но… я еще жил.
Через некоторое время я стал прислушиваться к своей боли. Она была такая же, как и при обычном обострении язвы моего желудка, но намного сильнее. Однако эта боль имела одну необычную особенность — она как бы исходила не от желудка, а вытекала откуда-то из души, постепенно переливаясь в область желудка. А в душе что-то стонало и плакало, сильно плакало. От этого странного плача души и исходила боль.
Я постарался осознать причину плача своей души. Это у меня долго не получалось. А потом я как-то неожиданно понял, что плач есть выход из души негативной энергии и что после плача должно наступить облегчение. Я понял, что негативная энергия выходила из меня, выходила через эту жуткую желудочную боль.
Осознание этого дало какое-то облегчение. Я стал относиться к боли как к заслуженному наказанию за некогда запятнанную совесть перед… своей интуицией. Это наказание показалось мне слишком жестоким. Но через эту боль до меня ясно дошло, какие страдания испытал бы в Долине Смерти, например, жадный человек — испепеление его тела сопровождалось бы дикой болью, но несравненно большие страдания испытал бы его дух, выходящий из истлевающего тела. Царь Смерти оказался жестоким, но жестоким оправданно — в противном случае, без жестокого наказания, у людей рождались бы дети с жадным, завистливым или стервозным нравом.
Мне стало жалко таких людей, но я уже знал, что жалость не есть благородное чувство, а есть лишь ложное копирование благородного сострадания, поскольку не может быть сострадания к тому, что должно быть наказано, наказано или здесь, или там, на Том Свете.
Вскоре я снова увидел Зеркало Царя Смерти Ямы. У меня ёкнуло сердце. А на душе стало грустно-грустно, так грустно, как бывает, когда теряешь кого-то очень близкого… Я даже остановился на какое-то время, с непонятным вожделением посмотрев на «Зеркало» и по-доброму представив Человека с Большой Буквы по имени… Время.
— Шеф, здесь нельзя останавливаться. Тату говорил… — послышался голос Равиля.
— Да, да, я пошёл, — тихим голосом ответил я.
На полусогнутых от слабости ногах я повторно пересек зону действия Зеркала Царя Смерти Ямы.
Я почувствовал, что мне не хочется уходить отсюда, Царь Смерти был не просто жесток, а как бы… манил к себе и… не хотел отпускать.
— Смерть не хочет отпускать меня, промелькнула мысль, вызвав резкое усиление боли в желудке.
Я остановился, согнулся и застонал. А потом я поднял голову, обернулся и снова посмотрел на Зеркало Царя Смерти Ямы. Мне показалось, что оно смотрит на меня… добрыми глазами Смерти. Оно, это Зеркало, как бы провожало меня. А я уходил, чтобы вновь возвратиться в наш бренный мир, тот мир, где так много душевной грязи. Мне не хотелось возвращаться туда.
Я еще раз прислушался к жуткой и уже привычной боли в области желудка. Теперь я четко осознавал, что через эту боль моя душа очищается, выводя через этот «болевой канал» негативную энергию, накопившуюся во мне.
— А ведь я хочу, очень хочу ещё и ещё очиститься! — чуть ли не выкрикнул я. — Я хочу, очень хочу обрести то, о чем говорят все религии мира, я хочу обрести… Чистую Душу.
Это понятие, называемое Чистой Душой, представилось мне столь манящим и сладким, что я чуть было не повернул назад, чтобы опять вернуться к тем двум валунам, похожим на четырехглазых пятнисто-рыжих собак, встать между ними и опять предстать перед очищающим Судом Совести Царя Смерти Ямы.
Но слабые ноги несли и несли меня вперед: наверное, надо было, чтобы эти ноги донесли меня до нашего бренного мира.
Чувство грусти совсем захватило меня. Я понимал, что в том бренном мире, куда несли меня мои слабые ноги, понятие Совесть, как говорится, не в почете. Мне даже захотелось, чтобы Всевышний построил всех людей в ряд и по очереди подверг их Суду Совести Ямы, ставя их между двумя валунами, похожими на пятнисто-рыжих четырехглазых собак, чтобы они, эти люди «родного мне» бренного мира, прочувствовали наконец-то, что такое Совесть, и через жуткую боль или через жуткое созерцание испепеления своего тела наконец поняли, что Бог конечной целью прогресса человека определил достижение состояния, которое называется Чистой Душой.
Цена Совести
Шагая, я вспомнил одного жутко богатого человека, который привез ко мне своих детей — дочь и сына, безнадежно слепнущих от куриной слепоты. Этот человек, упрашивая меня придумать что либо сверхъестественное, вдруг обратил внимание на мой вполне приличный хирургический костюм и поинтересовался его ценой. Я недоуменно посмотрел на него и ответил, что этот костюм стоит 2000 рублей.
Он в ответ помахал лацканом своего пиджака и сказал, что он стоит 2000 долларов (в 30 раз больше), намекнув, что я, если придумаю что-либо сверхъестественное, тоже буду ходить в таком пиджаке, в ответ на что я пожал плечами и внимательно присмотрелся к этому пиджаку. Он не вызвал у меня никаких эмоций — так себе, серая мятая тряпочка в клеточку.
«Этюд с пиджаком», конечно же, не смог простимулировать мой мыслительный процесс, тем более что я по натуре не способен не только отличить дорогую материю от дешёвой, но и даже увидеть дыру на собственной одежде. Я просто поморщился и предложил этому жутко богатому человеку положить своих детей в нашу клинику, чтобы попытаться хирургическим путем вернуть им маломальское зрение.
Маломальское зрение не удовлетворило жутко богатого человека. Он стал намекать, что если зрение будет выше, то он раскошелится мне и на брюки по такой же цене. Я представил, что если на моей и так не очень складной фигуре будут висеть еще и такие же в клеточку брюки, в которых из-за безобразной цены нельзя позволить себе сесть на грязную скамейку с прилепленной к ней жвачкой, то я стану рабом этого сверхдорогого костюма и буду всегда помнить о той цене, за которую он куплен. Да и клеточка вызвала у меня тюремные ассоциации.
В общем, от костюма в клеточку я отказался. Тогда жутко богатый человек предложил мне костюм в полоску. Это ещё более УСИЛИЛО мои тюремные ассоциации, и я с негодованием взглянул на него, пояснив, что операция будет проходить в порядке попытки и что я не могу полностью гарантировать положительный результат операции, даже если к костюму приплюсуются ещё носки и трусы.
А жутко богатый человек все еще не понимал меня. Он, мне кажется, уже думал о новом нательном белье, которое я никогда не ношу из-за несимпатичности слова «кальсоны». Мне показалось, что этот человек вскоре предложит купить мне ещё и дорогие портянки.
