Во всех моих теоретических исканиях и сомнениях теперь всё явственнее звучал один мотив, одна затаённая надежда – вопрос: а если?
И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, всё становилось властнее и ярче, а главное – определённее: мне нужна была не «философская идея Божества», а живая вера в Бога, во Христа и Церковь. Если правда, что есть Бог, значит, правда всё то, что было мне дано в детстве, но что я оставил. Таков был полусознательный религиозный силлогизм, который делала душа: ничего или… всё, всё до последней свечечки, до последнего образка…
И безостановочно шла работа души, незримая миру и неясная мне самому.
Памятно, как бывало на зимней московской улице, на людной площади, – вдруг загорался в душе чудесный пламень веры, сердце билось, глаза застилали слёзы радости.
В душе зрела «воля к вере», решимость совершить, наконец, безумный для мудрости мира прыжок на другой берег, «от марксизма» и всяческих следовавших за ним измов к… православию…
О, да, это, конечно, скачок к счастью и радости, между обоими берегами лежит пропасть, надо прыгать. Если придётся потом для себя и для других «теоретически» оправдывать и осмысливать этот прыжок, потребуется много лет упорного труда в разных областях мысли и знания, и всего этого будет мало, недостаточно. А для того, чтобы жизненно уверовать, опытно воспринять то, что входит в православие, вернуться к его «практике», нужно было совершить ещё долгий, долгий путь, преодолеть в себе многое, что налипло к душе за годы блужданий.
Всё это я отлично сознавал, не теряя трезвости ни на минуту. И тем не менее в сущности вопрос был уже решён, с того берега смотрел я на предстоящий мне путь, и радостно было сознавать это.
Как это совершилось и когда – кто скажет?
Кто скажет, как и когда зарождается в душе любовь и дарит ей своё прозрение?
Но с некоторого времени я со всею уверенностью узнал, что это уже совершилось.
И от того времени протянулась золотая цепь в душе.
Однако шли годы, а я всё ещё томился за оградой и не находил в себе сил сделать решительный шаг, – приступить к таинству покаяния и причащения, которого всё больше жаждала душа.
Помню, как однажды, в Чистый четверг, зайдя в храм, увидел я (тогда «депутат» Государственной Думы) причащающихся под волнующие звуки: «Вечери Твоя Тайныя..» Я в слезах бросился вон из храма и плача шёл по московской улице, изнемогая от своего бессилия и не-достоинства. И так продолжалось до тех пор, пока меня не восторгла крепкая рука…
Осень. Уединённая, затерянная в лесу пустынь. Солнечный день и родная северная природа. Смущение и бессилие по-прежнему владеют душой. И сюда приехал, воспользовавшись случаем, в тайной надежде встретиться с Богом.
Но здесь решимость моя окончательно меня оставила…
Стоял вечерню бесчувственный и холодный, а после неё, когда начались молитвы «для готовящихся к исповеди», я почти выбежал из церкви, «изшед вон, плакался горько».
В тоске шёл, ничего не видя вокруг себя, по направлению к гостинице и опомнился… в келье у старца.
Меня туда привело: я пошёл совсем в другом направлении вследствие своей всегдашней рассеянности, теперь ещё усиленной благодаря подавленности, но в действительности – я знал это тогда достоверно – со мной случилось чудо…
Отец, увидав приближающегося блудного сына, ещё раз сам поспешил ему навстречу.
От старца услышал я, что все грехи человеческие как капля перед океаном милосердия Божия.
Я вышел от него прощённый и примирённый, в трепете и слезах, чувствуя себя внесённым словно на крыльях внутрь церковной ограды.
В дверях встретился с удивлённым и обрадованным спутником, который только что видел меня, в растерянности оставившего храм. Он сделался невольным свидетелем совершившегося со мной. «Господь прошёл», – умилённо говорил он потом…
И вот вечер, и опять солнечный закат, но уже не южный, а северный. В прозрачном воздухе резко вырисовываются церковные главы, и длинными рядами белеют осенние монастырские цветы. В синеющую даль уходят грядами леса. Вдруг среди этой тишины, откуда-то сверху, словно с неба, прокатился удар церковного колокола, затем всё смолкло, и лишь несколько спустя он зазвучал ровно и непрерывно. Звонили к всенощной. Словно впервые, как новорождённый, слушал я благовест, трепетно чувствуя, что и меня зовёт он в церковь верующих.
И в этот вечер благодатного дня, а ещё более на следующий, за литургией, на всё глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всём этом реально соучаствую: и для меня и за меня висел на древе Господь и пролил пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это Евангелие, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокажённого и о прощении много возлюбившей жены – блудницы, и мне дано было вкусить святейшего Тела и Крови Господа моего…»
Следующий факт биографии этого удивительного человека сопряжён с тяжелейшим семейным горем – смертью сына Ивашечки. И всё, что будет сказано ниже, надо принимать как самое сокровенное, самое интимное, сказанное даже и не людям, а самому Богу в тяжелейший период жизни.
Вот эти слова:
«…Я не хочу прощать небу его страданий, его распятия. Как я могу простить то, чего я не умею понять. И я не должен прощать, ибо Бог осудил ведь своих «адвокатов» около Иова, которые всё объяснили и обо всём рассудили. Мне казалось, – кажется и теперь, чрез много лет спустя, – что Бог и не хотел от меня лёгкого примирения, ибо и я должен был принять орудие в сердце.
Нелегка ты, жертва Авраама, не из благополучной, но из растерзанной души исторгался перед лицом невинной жертвы вопль мой: прав Ты, Господи, и правы суды Твои!
А я это говорил всем сердцем своим. О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт, но я не хотел мириться, ибо постыдно было бы и примирение.
Отец молча ответил мне: у изголовья его тела стало Распятие Единородного Сына.
И я услышал этот ответ и склонился перед ним, но неповинные страдания и чей-то сарказм густым, непроницаемым облаком легли между Распятием и его телом, и – я твердо знаю это – здесь, в этом облаке, тайна и моей собственной жизни. Знал я и тогда, что очень легко, соблазнительно легко постараться забыть об этом облаке, обойти его как-нибудь, – ведь неприятно же носить в душе нечто совсем непонятное, да и пристойнее жить в мире с важными особами… Иначе же – только подвигом, крестом целой жизни могу я рассеять это облако, – оно может рассеяться, это я тоже знал достоверно, оно есть тень моего собственного греха, но ведь я сам распял его своими грехами. И об этом говорил он мне в ту голгофскую ночь: «неси меня, папа, кверху, – пойдём с тобою кверху». О, пойдём, пойдём, дитя моё, мой вождь, учитель, ангел-хранитель мой!
Но здесь начинается невыразимое словом…
Святой мой, у святыни мощей твоих, у чистого твоего тела, белый мой, светлый мальчик, узнал я, как говорил Бог, понял, что значит: Бог сказал!
В новом, никогда доселе не ведомом ясновидении сердца – вместе с крестной мукой сходила в него небесная радость, и с тьмою богооставленности в душе воцарялся Бог. Сердце моё отверзлось на боль и муку людей, – перед ним раскрывались доселе чуждые и потому закрытые сердца с болью и горем. Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою, как Христос нас любит. Как будто завеса, отделявшая меня от других, спала, и мне открылся в сердцах их весь мрак, горечь, обида, озлобление, страдание. И в несказанном восторге, исступлении, самозабвении говорил я тогда, – ты помнишь это, мой белый, говорил я: мне Бог сказал, и также просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал. И Бог говорил мне тогда, и ты говорил. О, теперь я живу опять во мраке и холоде, и лишь по памяти могу говорить об этом, но я уразумел, что это значит: Бог сказал.
Тогда раз и навсегда я узнал, что Бог действительно, говорит, а человек слышит и – не испепеляется. Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам.
О, ангел мой светлый!
Это может показаться безумием и самоослеплением, хулой и кощунством, но ведь Ты же знаешь, что это не так, Тебе я не могу сказать неправды. Я знал тогда с последней достоверностью, что Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам. О, иное и иначе говорил пророкам, и они были иные, – неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда, не меньше знаю и теперь. Но Бог – один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей тёмной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь ещё неизмеримее та бездна, которая лежит между Богом и всякою тварью, – и как тварь ведь и я, и пророки – одно, и Он говорит твари… Забыть это и усомниться после этого значит для меня умереть духовно. Можно потерять своё сокровище, испугаться перед его защитой, но и недостойно брошенное и утраченное, оно есть всё-таки сокровище…
