Два главных способа ритуального умерщвления почти эксплицитно фигурируют в нашем тексте — побиение камнями и падение с высокого утеса. Все члены коллектива могут и должны бросить камень в жертву. Все члены коллектива могут и должны одновременно подступить к осужденному и загнать его на край утеса, оставив ему единственный выход — вниз, на верную гибель.
Оба способа сходны не только коллективным характером казни, но и тем, что в обоих случаях все участвуют в уничтожении «анафемы», но никто не вступает с ним в прямой физический контакт. Никто не рискует оскверниться. Все индивиды в равной степени делят и невиновность и ответственность. Легко констатировать, что это же сохраняет силу и относительно всех прочих способов традиционной казни, в особенности — всех форм оставления на верную гибель (exposition), одним из вариантов которого является распятие. Но в этом отсутствии физического контакта с жертвой важнее всего не суеверный страх осквернения, а то, что эти техники умерщвления решают проблему, принципиальную для обществ с зачаточной или не существующей юридической системой, то есть для обществ, еще пропитанных духом личной мести и вследствие того часто сталкивающихся с угрозой нескончаемого насилия внутри сообщества.
Эти способы казни лишают всякого предлога жажду мести, так как устраняют всякое различие в индивидуальных ролях. Все гонители здесь действуют одинаковым образом. Всякий, кто захотел бы отомстить, будет вынужден мстить всему коллективу. Кажется, что в этих формах единодушного насилия временным (но реальным, а не только символическим) образом возникала сила Государства, еще несуществующего в обществах данного типа.
Коллективные способы смертной казни так хорошо решают данную проблему, что нам сначала трудно поверить, что они могли спонтанно возникнуть в человеческих сообществах. Кажется, что раз они так хорошо приспособлены к своим задачам, то, значит, их должны были заранее продумать, прежде чем реализовать. У нас всегда наготове либо современная иллюзия функционализма, полагающего, будто орган создается благодаря потребности, либо более древняя иллюзия самих религиозных традиций, которые всегда готовы указать изначального законодателя, человека со сверхчеловеческой мудростью и авторитетом, который подарил сообществу все его основные институты.
На самом же деле, все, скорее всего, происходило иначе. Нелепо думать, будто такого рода проблема формулируется теоретически прежде, чем решиться на практике. Но этой нелепости не избежать, если не понимать, что решение может возникнуть до формулировки проблемы, и не понимать, какой именно тип решения может предшествовать проблеме. Разумеется, речь может идти только о спонтанном эффекте козла отпущения. В момент пароксизма конфликтного миметизма фокусировка на единственной жертве может стать настолько мощной, что все члены группы постараются участвовать в ее убийстве. Коллективное насилие такого типа спонтанно приведет к тем формам единодушной, эгалитарной и равноудаленной казни, которые я только что описал.
Означает ли это, что те изначальные законодатели, о которых говорят столь многие религиозные традиции, никогда не существовали? Отнюдь нет. К примитивным традициям нужно всегда относиться всерьез, особенно если они похожи друг на друга. Великие законодатели существовали, но они никогда не издавали своих законов при жизни. Судя по всему они — это те самые козлы отпущения, успешное убийство которых тщательно имитируется, повторяется и шлифуется в ритуалах из-за его примиряющего воздействия. Это воздействие вполне реально, поскольку такое убийство уже близко к происходящему из него и оказывающему такое же воздействие типу смертной казни — оно тоже кладет конец мести. Вследствие этого оно кажется происходящим от сверхчеловеческой мудрости и может быть отнесено лишь на счет сакрализованного козла отпущения, подобно всем институтам, происходящим из виктимного механизма. Верховный законодатель — это сама суть сакрализованного козла отпущения.
Примером такого законодателя — козла отпущения — может служить фигура Моисея. Его заикание — это виктимный признак. Несет он и следы мифологической виновности: убийство египтянина, из-за которого ему запрещено вступление на землю обетованную, ответственность за десять казней египетских, в которых можно увидеть оберазличивающую чуму. Тут имеются все стереотипы гонений, за вычетом коллективного убийства, но и оно появляется на периферии официальной традиции, как и в случае с Рому-лом. Фрейд не ошибся, приняв всерьез эти слухи о коллективном убийстве.
Но я возвращаюсь к гадаринским бесам. Разумно ли включать в объяснение этого текста побиение камнями и свержение с утеса? Разумно ли устанавливать связь между этими двумя способами умерщвления? Я полагаю, что разумно; к этому нас ведет контекст. Побиение камнями встречается повсюду в Евангелиях и в Деяниях. Я уже упоминал женщину, пойманную в прелюбодеянии и спасенную Иисусом. Камнями побивают первомученника Стефана. Самим Страстям предшествуют несколько попыток побиения камнями. Имеется также (и это очень показательно) неудачная попытка сбросить Иисуса с высокой скалы.
Эта сцена разыгрывается в Назарете. Иисуса дурно принимают в городе его детства; он не может здесь сотворить ни одного чуда. Его проповедь в синагоге скандализует слушателей. Он уходит оттуда — беспрепятственно по рассказам Марка и Матфея, но не Луки:
Услышав это, все в синагоге исполнились ярости и, встав, выгнали Его вон из города и повели на вершину горы, на которой город их был построен, чтобы свергнуть Его; но Он, пройдя посреди них, удалился (Лк 4, 28–30).
В этом эпизоде следует видеть предвосхищение, а значит и предвозвещение Страстей. Из него становится ясно, что Лука (как, разумеется, и другие евангелисты) считает свержение с вершины горы, как и побиение камнями, эквивалентом распятия. Они понимают смысл этой эквивалентности. Все формы коллективного убийства обозначают одно и то же — это единое значение и разоблачают Иисус и его Страсти. Существенно именно это разоблачение, а не реальная локализация того или иного утеса. По словам людей, знакомых с Назаретом, город и его окрестности не годятся на ту роль, какую им приписывает Лука. Там нет высокой скалы. Эта географическая неточность не ускользнула от бдительных историков-позитивистов. Их критика не скупилась на сардонические комментарии. К сожалению, критике этой не достало любопытства спросить, почему же Лука снабжает Назарет несуществующим утесом. Профессора-позитивисты были существами довольно-таки наивными. Они устраивали Евангелиям бесконечный экзамен по истории и географии с тем чтобы их окончательно опровергнуть и продемонстрировать их неосмотрительный подлог.
Евангелия слишком заинтересованы различными вариантами коллективного убийства, чтобы интересоваться топографией Назарета. Предмет их подлинной заботы — самопобиение камнями бесноватого и падение свиней «с крутизны утеса».
Но на этот раз со скалы падает не козел отпущения, не единственная жертва или малая группа жертв, а толпа бесов, две тысячи бесноватых свиней. Обычные отношения перевернуты. Остаться наверху и столкнуть жертву вниз должна была толпа; а здесь толпа тонет, а жертва спасена.
Исцеление в Гадаре переворачивает схему учредительного насилия, универсальную для обществ всего мира. Такая инверсия, безусловно, происходит и в некоторых мифах, но там она имеет иной характер: она всегда заканчивается реставрацией только что разрушенной системы или же установлением системы новой. Здесь же все протекает иначе; утопление бесноватых свиней имеет окончательный характер; у этого события нет будущности, кроме как для самого чудесно исцелившегося.
Текст Евангелия хочет передать различие — не количественное, а качественное — между чудом Иисуса и обычными исцелениями. И это качественное различие действительно соответствует всей совокупности взаимосогласованных данных. Вот чего не замечают современные комментаторы. Фантастические аспекты чуда им кажутся слишком произвольными и потому не привлекают серьезного внимания. В просьбе бесов, в их бегстве в стадо, в последующем падении этого стада они видят лишь архаичные магические клише. На самом же деле трактовка этих тем здесь совершенно беспрецедентна и строго соответствует тому, чего в этом пункте требует разоблачение виктимного миметизма (с поправкой на жанр повествования, которое остается демонологическим).
Бесы согласны на изгнание, лишь бы их не изгоняли вообще «из страны». Это означает, я полагаю, что обычные экзорцизмы — всегда лишь локальные перемещения, замены и замещения, которые спокойно могут происходить внутри какой-то структуры, не приводя к заметным изменениям, не подрывая сохранность целого.
