Как часто имя Твое вспоминают всуе. Пользуются им, как междометием. Спорят о чем-то, вздыхают: «Господи». Судят кого-то, роняют: «Бог с ним».
Не наказывай их, Милостивый. Лучше всели в них страх Твой.
Говоря по совести, я уже умирал, только не помню этого. Смертью я называю резкое и радикальное изменение существования. Умереть — это не исчезнуть, а измениться.
Ползала то по веткам, то по земле гнусная гусеница. Мохнатая, медленная. Птица увидит — склюет, если не побрезгует. Человек увидит — щелчком отбросит или, наступив, раздавит. Ползала-ползала. Заползла на ветку и скрутилась в клубочек, замерла. Упокоилась. Если животное отвратно, то куда более отвратен труп его. Но вот из куколки, из этой гусеничной могилы, рождается пестрое и воздушное существо, уже не ползающее, но грациозно порхающее. Существо с другим именем — бабочка.
Это образ нашей смерти будущей. Это как с зерном. Упало в землю, по Евангелию, умерло и многий плод принесло. Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода(Ин. 12, 24). Так и на могиле Достоевского написано.
Значит, надо умереть и продолжить жизнь в другом качестве. Ведь я уже умирал, однако вот жив, и более того, вечно жить надеюсь. Когда умирал? Когда мать покидал. Был я в ней вниз головой, весь в воде, как рыба, и питался через пуповину. А теперь хожу головой вверх, дышу легкими и жую своими зубами. Тот прежний я, внутриутробный, умер. Потому как способ бытия изменил до неузнаваемости.
Значит, умирал я уже и еще умру. Только бояться этого не надо. Потому что Бог нас сотворил не для исчезновения, и мы еще поживем. Мы услышим Ангелов и увидим небо в алмазах и, подойдя почтительно к Давиду, сыну Иессея, с ним пропоем: Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни(Пс. 117, 17).
Однажды после роскошного банкета, где на столе было все, чего душа желает, один из моих друзей спросил честную компанию: «Интересно, мы так плохо живем, потому что хорошо едим, или так хорошо едим — в компенсацию за то, что так плохо живем?»
Вопрос тогда остался без ответа. Остается без ответа он и сейчас. Да и суть, возможно, не в том, чтобы дать ответ, но в том, чтобы задавать себе этот вопрос почаще.
Чем опасна цивилизация? Например, тем, что дает человеку многие блага и не показывает источник их происхождения. Вода из крана, свет из лампочки, хлеб из магазина… Это похоже на то, как фокусник на глазах малышни достает из бездонной шляпы кролика, курицу, разноцветные гирлянды. Чернокожие в ЮАР говорили в период Апартеида: «Скоро мы раздадим всем цветным кредитные карточки, и все будут брать продукты в магазине даром».
Те не понимали, что за простой карточкой стоят сложные товарно-денежные отношения: зарплата, счет в банке и прочее. И современный человек все чаще не понимает, откуда что берется, но только пользуется товарами и услугами и разжигает все больший аппетит.
На Западе закон сильнее обычая, и голос Фемиды сильнее голоса крови. Папа, к примеру, шлепнул по попе тапком сына за какой-нибудь проступок. Этот немецкий (норвежский, французский) змееныш, этот Павлик Морозов звонит с мобилки, купленной папой, на номер, который в школе всем продиктовали. Через полчаса специальная служба папу штрафует или даже «закрывает».
На Востоке это невозможно. Там вековые обычаи важнее, чем рожденные вчера законы. Там голос крови и семейные связи сильнее, чем кособокое «человеколюбие».
Вы уверены, что эпоха рабовладения кончилась? Лично я — нет. Людей покупают и продают так же, как это делали на невольничьих рынках Древнего мира. Но тогда людям не тревожили душу разговорами о свободе и личном достоинстве. А сегодня человека забивают в колодки и читают при этом лекцию о правах человека. Циничный век, циничные сердца. Сытно и спокойно обедают перед лицом несчастного, умирающего от голода. Спокойно раскуривают сигару, глядя, как с ринга в холле дорогого казино уносят очередного проигравшего в боях без правил.
Футболистов продают как арабских скакунов: щупают мышцы, заглядывают в зубы, цокая языком, похлопывают по холке. Платят хорошо, но так ведь и скакунов поят ключевой водой и кормят отборным овсом. Дело не в кормежке, а в купле-продаже.
Самая бойкая торговля — по части продажи красивых женщин. Конкурсы красоты и подиумы уж больно похожи на женские отделы живого товара. Молоко прокисает быстро, и большинство женщин быстро теряют красоту. Для них, как и для других товаров, новейшая система рабства придумала свой секонд-хэнд и затем — свою свалку. Но об этом стараются вспоминать пореже и эти стороны жизни не рекламируют.
Матери продают детей. Люди обоих полов продают свои органы, чтобы выпутаться из долгов. Вавилон научился торговать не только мрамором и слоновой костью, пшеницей и оливами. Не только конями и колесницами, и не только телами, но уже и душами человеческими (См. Откр. 18, 11-13).
Забитый в колодки раб раньше мог быть свободен умом. В его распоряжении оставалась память, воображение, религиозное чувство. От нынешнего раба требуется «умная зависимость». Он должен с любовью целовать свои цепи и думать о том, что мир ограничен забором скотного двора, на котором он работает. Идет война за кругозор, за мировоззрение. Последнее должно быть максимально сужено.
Утонченная философия, разлитая в воздухе грусть, всеобщий надрывный смех, эту самую грусть пытающийся разогнать. Ширящийся разврат, гладиаторские бои, конная полиция, жажда хлеба и зрелищ. О ком это сказано? Только ли о Древнем Риме?
Человек ничего уже не ждет от неба, не смотрит в него с надеждой, но лишь запускает в него ракеты.
Земля стала маленькой и грустной. Рабу остается переживать лишь о том, чтобы продаться подороже. Эту роскошь ему милостиво позволили.
Память и вера. Целую ваши имена. Что будет, если все забыть и ни во что не верить?
Медленно двигается в городской пробке битком набитый троллейбус. Час пик. Кто-то не сумел пробраться выше первой ступеньки. Двери едва закрылись за его спиной, и он стоит, уткнувшись в чью-то поясницу. Кого-то прижали к окну. Его нос и часть щеки размазались по стеклу. С улицы кажется, что он кривляется. На дворе +30. В салоне душно, тесно, потно, и конца такой езде не видно.
Если бы кто-то вдруг забыл, куда и откуда он едет… Если бы этот пассажир вдруг почувствовал, что он останется здесь навсегда и троллейбус станет его адом? Если бы он утратил веру в то, что выйдет на воздух?
— Выпустите меня! Остановитесь, слышите?! Я хочу выйти! Выпустите меня!
«Скорая помощь» и милиция ждали бы его на остановке, несмотря на пробку.
Вера и память руководят нашей жизнью и не дают соскользнуть в безумие.
Лоскутное одеяло № 2 (32).
Радость пьянит, а боль и опасность отрезвляют. Опасность и боль сжимают человека в точку, и, сжатая, эта точка начинает молиться. Не читать каноны, а кричать. В это время душа умеет выгово-рить, выкричать себя одной фразой, одним словом. Утопающий Пётр: «Спаси! Погибаю!» Распятый разбойник: «Помяни мя…»
Тогда самая короткая молитва кажется длинной, и вместо «Господи, помилуй» душа неустанно твердит «Господи, Господи, Господи…»
В книге «О встрече» митрополит Антоний (Блум) говорит о том, что вся евангельская история — это история встреч. Господь встречается с законниками, рыбаками, падшими женщинами, пылкими юношами. Со стороны людей эти встречи могут быть спланированными. Так, намеренно встречается с Христом ночью фарисей Никодим. Большинство людей встречают Бога случайно. Это рыбаки на Тивериадском озере, похоронная процессия, выходящая из города Наина, и многие другие. Но со стороны Христа все эти встречи неслучайны. В мире благодати для случая нет места. Он не только не царствует там. Он там отсутствует. Со времён грехопадения, со слов Бога: «Адам! Где ты?» — Господь не устаёт искать человека. Когда происходит встреча, начинается диалог.
Люди общаются при помощи слова. Евангельские встречи — это евангельские диалоги. Есть две говорящие и слушающие стороны. С одной — дети Адама, с другой — вочеловечившийся Сын Божий.
