быть самим собой поистине присутствующим, это и есть – «сегодня», это и есть –
быть сегодня, поистине
быть сегодня. И в той мере, в какой ты действительно есть сегодня, в той мере, в какой ты являешься самим собой полностью присутствующим в пребывании сегодня, в той мере злополучный завтрашний день не существует для тебя. Радость – это настоящее время, и сюда падает все смысловое ударение:
настоящее время. Поскольку Бог блажен, Он как Вечный говорит: сегодня, Он как Вечный и Бесконечный является Самим Собой присутствующим в пребывании сегодня.
«Но, – скажешь ты, – лилии и птице, им это легко». Отвечу: никаких «но» ты не имеешь права приводить, – но учись у лилии и птицы так быть самим собой, полностью присутствуя в пребывании сегодня, чтобы тебе тоже быть радостью. Но, как сказано, никаких «но»; ведь это серьезно, ты должен учиться радости у лилии и птицы. И еще меньше права имеешь ты важничать, как важничаешь, когда, видя, что лилия и птица просты в этом делании, ты – возможно, для того, чтобы почувствовать, что ты – человек, – становишься остроумным и, рассуждая об одном лишь завтрашнем дне, говоришь: «Лилии и птице, им это легко, для них словно бы и нет никакого завтрашнего дня, который бы их мучил, “но человек, который ведь не только имеет заботу о завтрашнем дне, что он будет есть, но и заботу о дне вчерашнем, о том, что он ел – и все это бесплатно!” [248]». Нет, никакого остроумия, никаких мешающих учению шалостей! Но научись, хотя бы начни учиться у лилии и птицы. Ведь никто не имеет права всерьез считать, что то, чему радуются лилия и птица, и все подобное этому, – что все это ничтожно и не заслуживает радости. То, что ты появился на свет, что ты есть, что тебе «сегодня» надлежит быть; то, что ты появился на свет, что ты родился человеком; то, что ты можешь видеть, подумай, ты можешь видеть, что ты можешь слышать, что ты можешь обонять, что ты можешь чувствовать вкус, что ты можешь осязать, что солнце светит тебе – и ради тебя, что, когда оно устает, появляется луна и зажигаются звезды; что приходит зима, и вся природа меняет наряд, изображает незнакомку – чтобы развеселить тебя; что приходит весна, и птицы прилетают огромными стаями – чтобы порадовать тебя, что пробивается зелень, что лес хорошеет и стоит, как невеста – чтобы тебе доставить радость; что наступает осень, что птица улетает не для того, чтобы набить себе цену, о нет, но чтобы не наскучить тебе, что лес прячет свой наряд до следующего раза, то есть чтобы в следующий раз суметь порадовать тебя: и это-то ничтожно и не заслуживает радости! О, если бы я смел браниться; но из почтительности к лилии и птице я не посмею этого сделать, и потому я, вместо того чтобы сказать, что нечему здесь радоваться, скажу, что, если все это не заслуживает радости, тогда нет ничего, что заслуживало бы радости! Подумай, что и лилия, и птица – сама радость; а ведь у них, понятное дело, гораздо меньше того, чему можно радоваться, чем у тебя – у тебя, кто также может радоваться лилии и птице. Учись поэтому у лилии, учись у птицы, они – учителя: они суть здесь, они суть сегодня и они суть радость. Если ты не радуешься, глядя на лилию и птицу, которые ведь – сама радость, если ты не радуешься, глядя на них, и не желаешь от радости учиться у них, тогда с тобой дело обстоит так же, как с ребенком, о котором учитель говорит: «Дело здесь не в нехватке способностей, к тому же предмет столь легок, что о нехватке способностей не может быть и речи; здесь дело, конечно, в чем-то другом, возможно, всего лишь в подавленном настроении, к которому нельзя относиться сразу слишком строго и обходиться с ним как с нежеланием или даже упрямством».
Итак, птица и лилия – учителя радости. И все же есть у лилии и птицы забота и тягота, как и у всей природы есть забота и тягота: разве не стенает вся тварь [249] от тления, которому подпала не по своей воле? Все подвержено тлению! Звезда, как бы прочно она ни держалась на небе, да и та, что держится прочнее всех, должна сойти с места и упасть, та, что никогда не сходит со своего места, должна сойти с него и свалиться в бездну; и весь этот мир со всем, что в нем есть, – мир, который должен смениться [250], как меняют одежду, когда она обветшает, – добыча тления! И лилия, даже если она избежит судьбы быть сразу брошенной в печь, все же должна будет увянуть, прежде вкусив понемногу и того, и другого. И птице, даже если ей будет позволено умереть в старости, все же придется когда-то умереть, разлучиться с тем, что она любит, прежде вкусив понемногу и того, и другого. О, все на свете тленно, и все рано или поздно становится тем, что оно есть – добычей тления. Тление, тление, это вздох — ведь быть подверженным тлению значит быть подверженным тому, о чем вздыхают: заточению, оковам, заключению в темницу; и вздох говорит: тление, тление!
И все же лилия и птица абсолютно радостны; и здесь ты поистине видишь, сколь право Евангелие, когда оно говорит: ты должен учиться радости у лилии и птицы. Ты не можешь и мечтать о лучшем учителе, чем тот, кто, неся бесконечно глубокую тяготу и заботу, все же абсолютно радостен и – сама радость.
Как же лилии и птице удается то, что выглядит почти как чудо: в глубочайшей тяготе и заботе быть абсолютно радостными; когда ожидает столь ужасное завтра, быть здесь, то есть быть абсолютно радостными сегодня – как им это удается? Они поступают здесь бесхитростно и просто – так лилия и птица ведут себя всегда – и устраняют это завтра, как если бы его не существовало. Есть одно слово апостола Петра, который вместил лилию и птицу в свое сердце, будучи прост, как они, – слово, которое лилия и птица принимают совершенно буквально, – ах, и именно то, что они принимают его совершенно буквально, как раз и помогает им. В этом слове заключена огромная сила, если принять его совершенно буквально; когда же его не принимают, в буквальном смысле следуя буквам, то оно в большей или меньшей мере теряет силу, становясь,
