У пророков Древнего Израиля (как и у профессиональных служителей любой другой религии) с течением времени неизбежно должен был выработаться определенный набор приемов и «правил», которые пророку «полагалось» знать и которых он должен был придерживаться как в своем ритуальном поведении, так и в содержании и форме проповеди, своеобразный пророческий «этикет». Пророк должен был подавать «знамения» и вступать в личный контакт с божеством, получая от него во сне или наяву «откровения» и «видения», в которых Яхве раскрывал пророку свои планы на будущее; «ибо Яхве бог ничего не делает, не открыв своей тайны рабам своим, пророкам» (Ам. 3:7). В проповедях пророку Яхве «полагалось» восславлять своего бога и всячески высмеивать и порочить чужих, грозить от имени Яхве страшными карами Израилю за его постоянные измены своему богу, за нарушение божественных заповедей и «заветов» и обещать спасение и счастливое будущее «обратившимся» и гибель от руки Яхве всех врагов Израиля. Пророку «подобало» также порицать зло и призывать к добру, обличать нечестие в Израиле, и в том числе проявления социальной несправедливости, как ненавистные правосудному и справедливому божеству. И мы уже знаем, что пророки Древнего Израиля все это выполняли в формах, закрепленных традицией, в привычных для слушателей и читателей выражениях, образах и метафорах, которые переходили из поколения в поколение, от одного пророка к другому. Конечно, многое и в содержании и в стиле пророчеств зависело от ораторского (или писательского) таланта, от темперамента и воображения того или иного пророка.
У разных пророков, разделенных во времени целыми столетиями, можно найти чрезвычайно схожие выражения и буквальные повторы значительных частей текста. Вот почему, хотя Иезекииль и Захария (первый в VI в., а второй еще позже, уже в послепленном Иерусалиме) повторили слова жившего двумя веками ранее Амоса о притеснении «вдовы и сироты, пришельца и бедного» (Зах. 7:10), нет никаких оснований признавать и в этих пророках «народных проповедников». Все пророки были прежде всего религиозными проповедниками, их главной обязанностью и главной функцией было утверждать веру в Яхве в своем народе.
Но древнееврейские пророки были также теологами, религиозными идеологами, сыгравшими, быть может, главную роль в разработке раннеиудейской теологии, учения о боге, и главных идей и догм этого учения.
Известно, что из всех форм общественного сознания религия отличается особым консерватизмом и традиционализмом. Однако и в религии происходят, хотя и медленно, изменения, так или иначе связанные с изменениями в условиях общественного бытия. Эти изменения в массовом религиозном сознании оформляются затем теологией в виде системы «заповедей», догм и т. д. Теология, пишет Д. М. Угринович, «несмотря на консерватизм и традиционализм и кажущуюся статичность… как и все религиозное сознание, весьма чутко реагирует на социальные перемены»[85]. Это замечание вполне относится и к теологии древнееврейских пророков, нашедшей отражение в их книгах.
Деятельность «пророков-писателей» длилась ряд веков, и мы знаем, какие существенные перемены произошли за это время в общественном бытии Древнего Израиля. Эти перемены неизбежно должны были отразиться как в массовом религиозном сознании, так и в сознании самих пророков, отразиться и привести к переменам в их понятиях о богах вообще и о боге Яхве в частности, об отношении бога к народу Израиля в целом, а также об отношениях между богом и отдельной человеческой личностью.
Анализ пророческих книг подтвердил, что эти изменения в религии древних евреев действительно происходили, но вместе с тем обнаружилось, какую огромную роль при этом сыграли указанные особенности религиозной формы общественного сознания — традиционализм и консерватизм. Религия Яхве прошла ряд ступеней от примитивных форм к более утонченным, от политеизма через монолатрию к более абстрактному универсальному монотеизму. Уже в VIII в. пророк Амос увидел в Яхве бога, определяющего судьбы не только Израиля, но и других народов. У Второисаии сам Яхве декларирует свою единственность как догму: «Я первый и я последний, и кроме меня нет бога» (Ис. 44:6). Но хотя во всякой религии теология вырастает на почве массового религиозного сознания, никогда догмы теологии не бывают тождественны обыденным религиозным верованиям. Вспомним горькие жалобы ранних пророков, что народ их не понимает, приносит жертвы перед идолами ваалов и ашер, и если поклоняется Яхве, то также делает это и перед статуей «тельца». А поскольку и сами пророки были представителями своего народа и людьми своего времени, то уровень и их религиозного сознания в общем вряд ли мог намного превышать общий уровень. Поэтому если язык пророков изобилует антропоморфизмами применительно к облику и поведению Яхве и в речи пророка постоянно встречаются выражения вроде «обращу на тебя руку мою» (Ис. 1:25), или «и станут ноги его в тот день на горе Елеонской…» (Зах. 14:4), то в этом следует видеть не только образные выражения и метафоры. Можно не сомневаться, что и в воображении пророка бог был отнюдь не безобразной абстракцией, а неким фантастическим подобием человека. Современник Второисаии пророк эпохи плена Иезекииль именно таким узрел Яхве в своем «видении»: «над подобием престола было как бы подобие человека» (Иез. 1:26).
Конечно, в представлении поздних пророков к чертам старого бога Израиля Яхве Саваофа — «бога воинств» примешались новые черты — мирового бога, царя над всем миром, над всеми народами. Придворный порядок великих царей Вавилона и Персии дал образ небесного двора Яхве: самого бога, восседающего на царском престоле, окруженного «сонмами» придворных духов, славословящих своего владыку, из которых семь главные, а у одного «при поясе его прибор писца» (Иез. 9:2). Особые духи на конях четырех мастей объезжают всю вселенную, донося богу о всех непорядках в его царстве, в то время как один из духов выполняет особую роль наподобие тайного царского ревизора персидских царей — «ока царева», это сатана — «наветник» (Зах. гл. 3 и 6). Для передвижения по своему царству Яхве пользуется чудесной колесницей, которую несут на своих плечах крылатые херувимы. Вавилонское и персидское влияние чувствуется во всех деталях описания.
Яхве принял не только внешние черты восточного деспота, но и соответствующие черты характера, в котором милосердие сочеталось с жестокостью, гнев мог смениться жалостью и раскаянием, правосудие — произволом, а главной заботой бога стала забота о приумножении собственного величия и славы. Бог Второисаии гордо заявляет об этом сам: «Я Яхве, это— мое имя, и не дам славы моей никому!» (Ис. 42:9).
Как видим, не только в массовом религиозном сознании, но и в сознании пророков старое постоянно смешивалось с новым, грубые и приземленные представления о боге с более утонченными, спиритуализированными и этизированными. «…Религия, — писал Энгельс, — всегда сохраняет известный запас представлений, унаследованных от прежних времен…»[86]. Кроме того, необходимо учитывать, что пророки Древнего Израиля, люди своего времени, обращались с проповедью к современникам и соотечественникам, а вовсе не к грядущим поколениям всех народов. Сознание и самих пророков и их слушателей и читателей было обусловлено и ограничено исторически сложившимися условиями их общественного бытия.
«Пророки-писатели» жили в века, когда в древнееврейских царствах происходило разложение патриархальных родовых отношений, крестьянство, «народ земли», страдало от гнета эксплуататорской богатой и знатной верхушки, теряло землю, впадало в нищету, а то и в кабальное рабство и не видело никакого выхода из своих бедствий. И пророки, отражая эти чувства беспомощности и безнадежности широких народных масс, их бессильной ненависти к своим угнетателям, рисовали перед своими слушателями грозный образ Яхве, бога справедливого и правосудного, который, обращаясь к знатным богачам, сурово предупреждает их: «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле» (Ис. 5:8). Но ни в одном из пророческих выступлений бог, требовавший милосердия к бедняку, вдове и сироте, ни единым словом не осудил рабство как явление безнравственное, несовместимое с подлинным благочестием и праведностью. Не осудил именно потому, что в обществе того времени, когда пророки сочиняли и произносили свои проповеди, рабство уже стало утвердившимся и признанным социальным институтом, и религия морально санкционировала его. Не случайно народ Израиля в речах пророков стал называться «рабом Яхве».
Пророки выступали со своими проповедями перед народом, который жил в вечном страхе, в ожидании нашествий, грозивших ему разорением, гибелью или вечным рабством. И пророки опять-таки представляли своей аудитории бога Яхве таким, каким его хотели бы видеть и они сами и их слушатели: мировым богом, творцом всего сущего, могучим владыкой над всеми народами и их царями и вместе с тем преимущественно национальным богом одного Израиля, его защитником и спасителем. И древний израильтянин вовсе не видел противоречия в том, что Яхве, который, по словам пророков, призывает творить только добро и отвратиться от зла и который, как уверяли те же пророки, в скором времени установит на земле царство правды и вечного мира между людьми, в то же время намерен самым жестоким образом отомстить народам — врагам Израиля: «…Гнев Яхве на все народы и ярость его на все воинство их. Он предал их заклятию, отдал их на заклание… Меч Яхве наполнится кровью… Ибо день мщения у Яхве, год возмездия за Сион» (Ис. 34:2–8). И тогда уже Израиль сам захватит богатства других народов, которые ранее грабили его, и обратит в рабство тех, кто его порабощал (Ис. 11:14).
