Далее, по Маликову, начинает действовать закон отрицания отрицания.
В античном обществе (Греция и Рим), человечество обожествляет материю и мысль. Эта религия материальности становится, в свою очередь, тезой по отношению к христианству – религии чувства, которая «совершенно игнорирует материальную сторону» жизни. Христианский период, длившийся вплоть до последнего времени, определял, для Маликова, вектор дальнейшего развития человечества, поскольку сам стал тезой по отношению к религии будущего. Смысл же этой новой религии, которую только предстоит создать, в синтезе всех обожествляемых сторон человеческой личности. Главное содержание той эпохи, которая наступила в XIX в., по мысли создателя «богочеловечества», состоит в том, что христианская религия выдохлась, и уже не может выражать потребности отдельной личности и всего человечества в целом. Выражением этого состояния является тот «разлад религии и науки», с обоснования которого Маликов начинал пропаганду своего учения.
В свое время Б.С. Итенберг дал такую характеристику «богочеловечеству»: «Новая религия – историческое развитие христианства» [33,303]. Эта формула (а она взята из тезисов, составленных Махаевым) вследствие ее краткости дает возможность трактовать «богочеловечество» двояко. Оно может пониматься как а) часть христианской религии; б) самостоятельная религия, сохранившие его (христианства) отдельные элементы. Если считать объяснения, данные Маликовым полиции, вполне искренними, то первое из них покажется более справедливым. «Христианство, – заявил он на допросе, – заключает в себе вечные и бесконечные истины». И дальше: «Мой основной религиозный взгляд, выстроенный на глубоко христианском основании, заключается в том, что люди делают зло не ради самого зла, а из незнания, слепоты своей и неразвитости» [13-1503,38 и 47].
На наш взгляд, он не кривил душой действительно и действительно говорил, что думал, постоянно подкрепляя свои слова высказываниями «столпов веры»: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви, ибо любящий другого исполнил закон» (Ап. Павел. Послание к римлянам. 13, 8). Вопрос в том, можно ли считать христианином, в полном смысле этого слова, человека, выражающего согласие лишь с отдельными положениями этой религии, но не принимающего ее всю целиком. У полиции были основания в этом сомневаться. И Маликову пришлось давать прямой ответ на прямой вопрос: «На показания Айтова, что я будто бы основатель новой религии, отвечаю, что оно прямо указывает на непонимание даже того выражения, которое [Айтов – К.С.] употребил и вообще плохое знакомство с научными терминами» [13-1503,98]. Прямого ответа, как видим, не получилось. Обманывать (даже полицию) ему не хотелось, поскольку это не соответствовало его новым убеждениям, а православным христианином (по тем же соображениям) назвать себя никак не мог.
Письма Маликова и показания Айтова убеждают нас в том (повторим еще раз) что историческое развитие христианства Маликов понимал по Гегелю, то есть как «отрицание отрицания». «Богочеловечество» же должно было стать новой ступенью в развитии человеческого сознания, а значит а) «новой религией» и б) религией нового типа, для которой не важен такой постулат как бытие Бога. Для Маликова было важно не столько опереться на христианство, сколько оттолкнуться от него, поскольку это была «старая» религия, то есть такая, которая «предпочитает одну сторону [человека – К. С.] другой» и в которой «совершенно пренебрегается важная сторона человека – материя» [15-1,446]. Появление новой, более прогрессивной, или, в терминологии самого Маликова, логичной для своей эпохи религии, «объясняется обстоятельствами времени», а именно тем, что христианство исчерпало свои жизненные силы и к XIX в. полностью разложилось и умерло. Главным свидетельством тому стала «атеистическая» революция 1789 г. во Франции и появление в дальнейшем, «материалистических» религий.
Если основным содержанием христианства считать страстную веру в абстрактный, отвлеченный идеал (а Маликов именно так и считал), то любое учение, отрицающее догматы христианства, но при этом, выдвигающее какой угодно благородный чистый и святой идеал, оторванный от простых потребностей реальных людей, остается «христианским» по методу – обожествлению чувства в противовес материи. В этом смысле французские революционеры 1879 г., впрочем, как и все революционеры вообще – христиане по типу сознания. Для
Маликова это очень важно и он постоянно возвращался к этой своей мысли:
«В основе христианской веры лежит: люби ближнего своего, как самого себя, но Бога больше, то есть абсолютную идею. Атеисты (с молоком матери всосавшие в себя христианство) говорят: я борюсь за прогресс, за цивилизацию (…) за свободу, равенство и братство. Из-за этого они режут людей и самого себя. Робеспьер кричит (вслед за Кантом): пусть погибнет весь свет, но восторжествует справедливость… (вот оно христианство: люби ближнего своего, но Бога больше)» [15-1,210].
Итак, революционные теории – не что иное, как форма христианства, отвлеченной религии, со сталь же отвлеченными от реальности (а значит непригодными) методами установления справедливости. Для христианства «справедливость» – идеал, предлагаемый человечеству в целом, но не рассчитанный ни на кого в отдельности. Столь же абстрактна «справедливость» революционеров, идущих к счастью человечества по головам людей. Справедливость, предлагаемая Маликовым, есть «закономерность – необходимость», обращенная к реальным людям. Отказ от абстрактности идеала равен у Маликова отказу от любых насильственных действий при утверждении этого идеала. Соответственно ядром его теории, той точкой к которой, в конечном счете, сходятся все нити его рассуждений можно считать следующее положение: насилие, выдвигаемой революционерами в качестве средства достижения отвлеченного, «общечеловеческого», «христианского» идеала не ведет к цели. Более того, оно служит главным препятствием в достижении цели и должно быть отвергнуто каждым кто хочет справедливости не для «человечества», а для людей.
В доказательство этой мысли Маликов выдвинул пять тезисов.
Во-первых, насилие бесплодно, потому что «возводя пошлый, безумный факт грызни и драки в принцип», люди, желают они того или нет, совершают зло, сравнимое с тем, что принесли народам монархи диктаторы, с той лишь разницей, что «у красных идея покрасивее».
Во-вторых, человечество не просит «делать над собой операций» (явный выпад в сторону сторонников Бакунина). И кто может сказать, что он обладает высшим правом – решать за всех, как им жить?
В-третьих, предлагая «зарезать» часть человечества «для идеи блага на небесах» революционеры не знают, когда они смогут остановиться. И чем больше нужно «зарезать» тем менее привлекательной становиться идея всеобщего счастья для, тем больше насильственных средств нужно применить революционерам для достижения их идеала.
В четвертых, результатом планируемой «операции» по насильственному отторжению «больной» части человечества, может стать не здоровый общественный организм, а «калека».
И самое главное. «Мы зарежем часть людей и потом объявим: все общее, пользуйся каждый всем, сколько хочешь и можешь. Ну а где же закон моему хочешь и можешь?» Результатом насильственного пути к благоденствию станет «кровь и драка, затем уныние и отчаяние, томление, и тут-то встанут новые диктаторы – хуже нынешних» [13-1032,1–5].
Маликов не пророчествовал, он старался разглядеть тенденцию в тех формах революционного движения прошлого и настоящего, с которыми он знаком по книгам и личному опыту. И видел он эту тенденцию в том, что революционное насилие нигде и никогда не вело к улучшению жизни людей. Оно вело лишь к новому насилию и к новому злу. Однако, в отличие от Ф.М. Достоевского, несколько раньше пришедшего к тому же самому выводу, Маликов не отказался ни от социалистического идеала, ни от попыток активно воздействовать на общество, с тем, чтобы «подтолкнуть» его к воплощению идеала справедливости. Но если не применять насилия, то каким образом можно воздействовать на все общество? Ответ Маликова: любовью и верой.
«Чтобы быть реалистом, надо и жить реально, чтобы любить людей, надо любить живых людей» [13-1032,3], – так понимал Маликов задачи «богочеловечества». Новая религия, став синтезом всех предшествующих, должна обожествить все стороны человеческой личности: мысль, чувство, материю. Тем самым человек, реальное живое существо, может стать объектом не абстрактной и теоретической, а живой религиозной любви. Возможно ли это? Да, отвечает Маликов, поскольку человек и так всю предыдущую историю обожествлял часть себя. И делал это потому, что «любовь Бога к человеку, составлявшая основу и средоточие религии, есть в сущность любовь человека к самому себе, а, следовательно, содержание любви есть человек». Правда, последние слова принадлежат не Маликову, а Людвигу Фейербаху [80,34]. Видимо, здесь можно говорить о совпадении хода рассуждений, а не о заимствовании Маликовым идей Фейербаха. Дело в том, что Маликов имел привычку вставлять в свой текст имена тех авторов, чьи мысли он использовал или оспаривал. В его письме к жене, в котором он излагал ей свои новые взгляды, названы имена семи историков и философов, в показаниях полиции – шести. Отсылок к Фейербаху нет.
