на поле у лилий, где всякий в тихом уединении пьет молоко [275] этих первых мыслей и всякий является тем, кем Бог определил быть человеку: господином! Быть чем-то чудесным: ах, какие усилия предпринимаются в мире для того, чтобы достичь этого всем на зависть, и как старается зависть этому помешать! Но никто не желает быть чудом здесь, на поле у лилий, где всякий является тем, кем Бог сотворил человека: чудом творения! Глупца, который в подобном смысле стал бы притязать на господство и на то, что он является чудом, преуспевающий человек наградил бы высокомерной улыбкой, а толпа – пронзительным смехом. И все же именно такое господство человека имел в виду Проповедник, говоря, что «Бог отделил человека, чтобы видеть, поставит ли он себя наравне с животными» [276]. Ведь тот, кто не хочет, оставаясь отдельным существом, находить покой, утешение, назидание в безусловности этих первых мыслей; тот, кто пропадает и гибнет, добровольно неся бессмысленную службу сравнению, – тот ставит себя наравне с животными, будь он кем-то выдающимся или же самым простым. Бог отделил человека, сделал всякого человека отдельным существом, которое обретается в безусловности первых мыслей. Животное не отделено, оно не является кем-то безусловно отдельным; животное это нумерическая единица, и оно принадлежит тому, посредством чего самый знаменитый языческий ученый определял животное: массе. И человек, который отчаянно отворачивается от этих первых мыслей и спешит влиться в массу, начиная сравнивать себя с другими, делает сам себя нумерической единицей и ставит себя наравне с животными, будь он кем-то выдающимся или самым простым.
Но у лилий обремененный заботами отделен, он изъят от всех человеческих или, вернее сказать, нечеловеческих сравнений между человеком и человеком. И даже тот, кто повернулся бы спиной к огромнейшему городу в мире, не оставил бы у себя за спиной такой пестрой массы, такого огромного количества сбитых с толку людей, как тот, кто повернулся спиной к этим нечеловеческим сравнениям, чтобы по-человечески сравнить свои одежды с одеждами лилии.
Как мы сказали, под одеждами здесь нужно понимать бытие человеком. Уже язычник говорил об одеждах в подобном смысле [277]. Он не разумел возвести все к Богу и полагал, будто это душа, – которую он остроумно уподобил ткачу, – соткала тело, являющееся поэтому одеждой человека. И он с прекрасным удивлением воздал хвалу этому искусному творению – телу человека, с которым не может сравниться великолепием ни одно растение или животное. Он позволил отличию человека – прямохождению – открыться взору его ума; и его душа полнилась вдохновения, когда он мысленно видел себя прямоходящим. Он удивлялся искусности человеческого глаза, а еще более – взгляда, ведь глаза есть и у животного, но взгляд – только у человека, который и поэтому тоже на прекрасном родном языке удивления называется прямоходящим: ведь это слово говорит о двух вещах – во-первых, о том, что человек прям, словно стройное дерево, и, во-вторых, о том, что, будучи прям, он направляет свой взгляд вверх. Даже если стройное дерево и выше его, прямоходящий человек, направляя свой взгляд вверх, гордо вздымает голову выше гор. Человек стоит прямо – как повелитель, и потому удивленному язычнику казалось столь великолепным то, что человек – единственное творение, у которого есть руки; ведь, повелевая, господин простирает руку. И, продолжая, этот удивленный язычник говорит еще много великолепных слов о великолепной одежде человека. Многие, может быть, говорили об этом более учено, эрудированно, строго, но, удивительным образом, никто не говорил об этом с бо́льшим удивлением, чем этот благородный мудрец. Ведь он начал не с сомнения во всем [278]; нет, достигнув зрелости и успев увидеть, услышать, пережить многое, он всерьез начал удивляться – удивляться этим первым простым вещам, которым никто не уделял такого внимания, даже образованные и ученые, ведь эти вещи не занимали их – как предмет удивления. Но его удивленная речь все же несовершенна, ведь в ней говорится, будто одежду ткет душа. Конечно, более несовершенна и даже порочна та речь, в которой торжественность этих первых простых вещей оказывается совершенно забыта, – бездумная речь, в которой бытие человеком ни во что не ставят, считая его ничего не значащей данностью, и сразу же приступают к глупой болтовне об одежде, о брюках и куртках, о пурпуре и горностаевом мехе. Но все же несовершенна и речь, в которой хотя и уделяется внимание первым вещам, но не уделяется должное внимание Богу. Нет, сравнивая себя с лилией, человек должен сказать: все, чем я являюсь, будучи человеком, это моя одежда; она великолепна, и в ней ничто не соткано мною.
Как нам лучше поведать об этом великолепии? Мы могли бы бесконечно долго говорить о нем, но для этого здесь не место. Лучше скажем кратко, собрав все в едином слове, которое со властью говорит Писание: Бог сотворил человека по образу Своему, – и ради краткости мы рассмотрим это слово только с одной стороны.
Бог сотворил человека по образу Своему. Разве не великолепно – быть так одетым! Евангелие, восхваляя лилию, говорит, что она одета великолепнее Соломона. Разве не бесконечно великолепнее быть подобным Богу! Лилия не подобна Богу. Она несет печать Его мастерства и этим напоминает о Нем; она, как и все творение, о Нем свидетельствует, но она не подобна Богу.
Глядя в зеркало морских вод, человек видит свой образ, но море не является образом человека; и когда человек удаляется, образ исчезает: море не является его образом и даже не может удержать его образ. В чем причина этого, если не в том, что зримый облик – как и все видимое – бессилен и (так же, как невозможно, телесно присутствуя, быть вездесущим) неспособен отобразиться в чем-то другом так, чтобы это другое смогло удержать его образ. Но Бог есть Дух, Он невидим, а значит, невидим и Его образ. Творец – Невидимый – запечатлел Себя в невидимом, каковым является дух; так что образ Божий – это невидимое великолепие. Если бы Бог был видим, тогда, конечно, невозможно было бы быть Его подобием или образом; ведь видимое не может иметь образа, и среди всего видимого нет ни листочка, нет ни одной вещи, совершенно подобной другой или являющейся ее образом: ведь если бы у какой-то вещи был такой образ, он был бы полностью тождествен самой этой вещи [279]. Но Бог невидим, и потому никто не может чем-то видимым быть подобен Ему; и лилия не подобна Богу именно в силу того, что ее великолепие является
