Но и это обретенное в изгнании прозрение не исчерпало девеевской тайны…
И снова, как это видно из признания Бориса Зайцева, не смогла осмыслить русская интеллигенция явления Серафима Саровского. Русским эмигрантам казалось, что словно бы отстраняясь от России, погрузившейся в пучину беззакония и кровавую вакханалию, уходит преподобный Серафим, исчезает, кажется, навсегда…
“Может быть, и скорей почувствуешь, душою встретишь св. Серафима на грязных улицах рабочего Бианкура, чем некогда в комфортабельном и богатом доме Балыковского завода”…
о преподобный не уходил никуда из России.
Он был рядом с нами, почивая на чердаке Казанского собора в Санкт-Петербурге…
И он снова пришел к нам, когда вместе со свободой, обрушился на нашу страну девятый вал бесовщины и проповедников всех мастей.
И снова посреди лета наступила Пасха!
— Сегодня окончились торжества по перенесению мощей Преподобного Серафима Саровского. Мы останавливались и совершали богослужения во Владимире, Орехово-Зуеве, Гороховце, Вязниках, Нижнем Новгороде, Арзамасе. Люди встречали нас со свечами и слезами. Оглядываясь на пройденный путь, мы единодушно приходим к выводу, что шествие святых мощей по городам и весям России, от Невских берегов через Москву на нижегородскую землю было событием огромного значения… Сегодня наше общество с надеждой смотрит на церковь, потому что церковь, несмотря на все испытания, которые выпали на ее долю за тысячелетие, сохранила свои духовные ценности и идеалы и готова поделиться ими с обществом, которое находит дорогу к храму… — говорил тогда, выступая перед саровской общественностью, Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий.
И прозвучали эти слова 1 августа 1991 году…
Меньше трех недель оставалось, до роковых дней августовского переворота…
И если мы не погибли, а выстояли в жестоком десятилетии реформ, способных, кажется, истребить любой другой народ, разве не было в этой победе молитвенного заступления преподобного чудотворца нашего Серафима Саровского?
Так, уже на наших глазах раскрывались новые страницы девеевской тайны…
— Когда меня не станет, — наставлял своих чад преподобный Серафим Саровский, — ходите ко мне на гробик. Все, что ни есть у вас на душе, все — припадите да мне на гробик, припав к земле, как к живому, и расскажите. И услышу вас; и скорбь ваша пройдет! Как с живым со мною говорите: и всегда я для вас жив буду”.
Преподобный слышит нас и молится за нас, предстоя Престолу Божиему…
И скорбь наша пройдет…
И нам или тем, кто будет после нас, еще предстоит постигнуть всю неизреченную глубину явленной для России преподобным Серафимом тайны…
то уже в наши годы случилось…
— У нас в церкви висит большая икона — преподобный Серафим Саровский, — рассказывал мне знакомый москвич. — Я часто подходил к этой иконе, свечки ставил… А тут пришел, и не могу найти икону. Что такое? Спрашиваю у старушки, может, унесли куда-нибудь икону по какой надобности?
А она посмотрела на меня внимательно и пальцем погрозила.
— Чего-то, — говорит, — ты не то, мил-человек, сделал. Спрятался от тебя Серафимушка. С ним такое бывает. Не от тебя первого прячется.
А я тогда письмо одно подписал… Чтобы так сказать, демократические свободы от России защитить… Не хотел его подписывать, но так получилось, неудобно было отказаться — попросил меня человек подписать, которому я обязан был…
Я, конечно, про письмо это помнил, но старушкин намек мимо ушей пропустил. Пожал плечами, перекрестился, поставил свою свечечку у образа Богородицы и домой пошел.
Но все равно на душе как-то не хорошо было…
В общем, мучился я, мучился, а потом снял телефонную трубку и позвонил своему знакомому, который меня то письмо попросил подписать.
— Так вот, — говорю, — и так… В общем, извини, но подпись ты мою, пожалуйста, вычеркни.
— Ты что? — знакомый мне отвечает. — Ты понимаешь, о чем меня просишь? Письмо уже туда, наверх ушло. Ты соображаешь, что о тебе там подумают, если я специально попрошу твою подпись снять. Уж лучше бы тебе тогда вообще его не подписывать…
— Лучше… — говорю. — И все-таки ты позвони. Сними мою подпись.
— Ну, смотри… — говорит знакомый. — Я тебя предупреждал.
— Я понял… — говорю. — Но ты всё-таки позвони.
И только повесил трубку, как-то сразу легче на душе стало, словно груз какой сбросил. Лег спать, заснул сразу и вот, понимаешь, удивительный сон приснился, будто стою я дома у себя перед иконами и молюсь…
— Святый праведный отче Иоанне! Святый угодниче Божий Николай! Святый преподобный Сергий! Молите Бога за мя грешного… Святый угодниче Божий Пантелеимоне, святый отче Александре…
И так, кланяясь каждому образу, добрался я до иконы преподобного Серафима Саровского.
У меня точно такой же образ, как там, в церкви, дома висит…
— Святый угодниче Божий… — сказал и остановился — имя его не могу вспомнить!
— Прости, — бормочу, — отче! Сам не знаю, как такое случилось… Прости мя, грешного!
И так стыдно, так ужасно стыдно, что, кажется, от стыда бы сгорел, если бы не услышал:
— Россию только не забудьте, детушки… Меня забудьте, а ее любите.
И, как всегда во сне, не понятно: то ли прозвучал голос от образа Серафима Саровского, то ли сам я подумал это, но проснулся…
Уже утро.
И так светло, так ясно на душе от всех святых в земле Российской просиявших…
6 мая 2001. СПб. Николай Коняев
М.Меньшиков. Лев и Серафим
огребение Льва XII совпало с открытием мощей св. Серафима Саровского. Около останков "святейшего" и святого западный и восточный христианский мир еще раз задумываются о судьбе человеческой, о вечных задачах нашего суетного и скорбного, — но если захотим — величественного и блаженного бытия.
Запад и Восток как будто разошлись в определении святости. Запад взял живого священника, облек его в белоснежные ризы, окружил его царственным поклонением, возвел на единственный "всемирный" престол, возложил на него тройную, сверхчеловеческую корону, дал в руки ключи от царства небесного, нарек святейшим и непогрешимым… И все же в конце концов получилась фикция, действительная лишь пока верующие немножко лицемерят. Ведь в сущности никто из католиков, кроме людей темных, не верит серьезно ни в престол папы, ни в тиару, ни в ключи, ни в непогрешимость почтенного старца, по рождению — бедного тосканского дворянина, каких сколько угодно. Восток христианский наоборот — ровно ничего не дал своему святому при его жизни. Купеческий сын, каких тоже сколько угодно, он сам почувствовал с ранних лет равнодушие к миру, где величие измеряется титулами и коронами. Их ему, правда, не предлагали, но он отказался и от того малого, что доступно многим: от возможности богатства, известности, влияния, от радостей семьи и общества. Наш святой от всего отказался по правилу: "отдай все и ты получишь все". Он отказался (в монашестве) от своей воли. Он пренебрег цивилизацией и ушел в пустыню, в состояние первобытное. Как отважный исследователь, что стремится к северному полюсу, наш святой шел на поиски великой цели и тоже к некоей неподвижной точке, вокруг которой вращается ось мира. Он шел вперед, но в сущности он возвращался. От задавленного суетой и ложью человеческого общества он возвращался к состоянию естественному, вечному, стихийно-чистому, к состоянию той святости, в которой, по представлению церкви, мы все рождаемся.
Пути "святейшего" и святого были совсем различны. И вот в то самое время, как Лев умер, и умер окончательно, Серафим вновь родился и уже навеки. Бесплотный образ святого в огромном мире верующих сделался более реальным, чем был кавалер высшего английского ордена — как он все это бросил и удалился в горы, буквально как некогда царевич Сидхартха. Там он прожил сорок лет в глубоком погружении в безмолвие природы, в тишину собственной души, в претворение всей прежней жизни в одно какое-то высшее сознание, в высшую мудрость.
Все великие отшельники, подобно Будде, пройдя аскетизм, оставляют его. Рожденные благородными, они без большого труда достигают состояния, когда плоть уже обуздана, когда приобретено навсегда ясное, блаженное господство духа. Зачем изнурять плоть столь скромную, нетребовательную, как у святых, — плоть, которой уже ничего не хочется, которой достаточно горсти риса и чашки воды, чтобы поддерживать бытие? Иное дело, если плоть доведена до состояния зверя, и если этот жадный зверь раздражен и раздирается похотями. Я склонен думать, что борьба с таким "зверем" редко оканчивается победой и, может быть, никогда не оканчивается победой полной. Продолжительный аскетизм в этом случае имеет свой смысл. Но подобно тому, как бывает дух глубоко падший, бывает и плоть святая. Тело святого — будто только что сотворенное Богом, уравновешенное, мирное тело, всецело подчиненное духу. Никаких стремлений, никаких пристрастий, — нет ничего такого, от чего было бы трудно отказаться тотчас, как только потребует этого высшее сознание. Такая кроткая "святая плоть" есть олицетворенное здоровье. Оно дается в награду праведникам и, кажется, только им одним. У отшельника — нора в горе и кусок хлеба в день, и старик живет до 80, до 100 лет, не зная, что такое доктора и лекарства. Величественный дух, распустившийся как крона над стволом пальмы, кажется, совсем забывает об этом засохшем стволе жизни, предоставляет ему как-нибудь вытягивать из пустынной почвы немного питания, и последнего всегда оказывается достаточно.
