работа проповедников;
письменные труды апологетов;
публичное исповедничество и твердость веры мучеников;
добрые дела христиан и слух о них (император Юлиан Отступник убеждал язычников так заботиться друг о друге, как это принято у христиан, а сами язычники восклицали: «Ах, какие у христиан женщины!»);
бытовое общение с христианами.
Наиболее действенный путь миссии именно бытовой. Такая низовая миссия не была сознательным усилием Церкви и решением ее иерархов, поддержанным мощью финансовых и образовательных церковных институтов. Она шла через установление брачных связей, через бытовые контакты, через купцов, гостей и пленников. Порой именно гонения приводили к расширению христианского присутствия.
Сначала варвары брали христиан в плен, а потом учились порой у своих же рабов.
Так, в 267 году скифы (готы) «переправились чрез Истр и вступили в пределы Римской империи. Они вторглись в Азию и заняли Галатию с Каппадокией. Там они захватили множество пленников, среди которых было немало клириков, и с большой добычей вернулись в родную землю. Пленники же сии были людьми праведными и, общаясь с варварами, немалое их число обратили. Из числа этих пленников были и предки Ульфилы, по происхождению каппадокийцы» (Филосторгий. Церковная история, 2,5).
Аналогично св. Нина прошла путь от пленницы до апостола Грузии, а св. Патрик от выкраденного свинопаса — до апостола Ирландии.
Первым проповедником Православия в Китае стал плененный же священник Максим Леонтьев из Албазинской крепости (1683 г.). Тобольский митрополит Игнатий в 1695 году отправил о. Максиму письмо: «Радуюся аз, аще и в плене пребываеши, но сам, с Божиею помощию, пленяеши человеки неведущия в познание евангельския правды. А пленение ваше не без пользы китайским жителям, яко Христовы православныя веры свет им вами открывается, и вам спасение душевное и небесная мзда умножается». Впрочем, в течение следующих двухсот лет китайские миссии были скорее дипломатическими и научными, нежели собственно евангельскими.
Потом, когда Римская империя сама стала христианской, воцерковлялись плененные ею иноверцы. Пример возьму, правда, из русской истории. По описанию путешественника, побывавшего в Москве в середине XVII века, «у каждой богатой женщины бывает 50, 60 рабынь и у каждого важного человека — 70, 80 рабов. Они обращают их в христианство, хотят ли они или нет, их крестят даже насильно. Если потом увидят, что они хорошо ведут себя и усердны в вере, то их женят между собой и детям их дают наилучшие имена. Мы заметили в них набожность и смирение, каких не встречали и среди лучших христиан: они научились тайнам веры и обрядам и стали такими, что лучше и быть нельзя».
В крещении болгарского князя Бориса было и то и то: первые знания о христианстве он получил от плененного им греческого монаха Феодора (Куфары), а затем к нему вернулась его сестра, бывшая в плену в Константинополе и там принявшая Православие (Продолжатель Феофана, 4,14).
Бывало, что христианское население, покоренное языческими князьями, со временем обращало тиранов в свою веру. Так произошло с вандалами в Северной Африке и вообще происходило повсеместно в пределах Западной Римской империи.
Но это ежедневное «низовое» миссионерство не оставило по себе письменных свидетельств.
И сами варвары-неофиты несли заново открытую ими веру дальше, своим соседям. Например, из Никоновской летописи мы узнаем, что князь Владимир послал к болгарам с миссией некоего «философа Марка Македонянина»: «Ты же иди к ним и проповеж им слово Божие». И хотя болгары его прогнали, все-таки «того же (990) лета приидоша из болгар к Володимеру четыре князи и просветишася Божественным крещением» (речь идет, конечно, о камских булгарах). В 991 году в Киев же «прииде печенежский князь Кучюг и прият веру греческую и крестися».
«Взаимная христианизация варваров при равнодушии имперских христиан — явление совершенно универсальное». Но «что касается самой имперской церкви, то ее роль в христианизации варваров носила пассивный характер. Это не было случайностью и не воспринималось самой церковью как недостаток. Ведь с ее точки зрения обращал Бог, а люди с их личной инициативой играли в лучшем случае вспомогательную роль». Не случайно о крещении Киева св. князем Владимиром не сообщает ни один византийский источник.
Наверное, именно тем, что миссия была по преимуществу «низовой», и объясняется одно малозаметное для самих христиан обстоятельство нашей истории. Список культурных состязаний, выигранных «верой рыбаков», не так уж велик. Она смогла одержать только одну сенсационную победу — победу над миром эллинистической культуры. Кроме того, среди побежденных и при этом культурно развитых ко времени прихода к ним христианства были Сирия, еще ранее открытая как для арамейского, так и для греческого влияний, Грузия (где письменность, в отличие от Армении, имела дохристианскую историю) и коптский Египет, уже забывший свои древние иероглифы. При встречах с другими письменно-литературными народами, христианство не смогло пустить корней. Оно побеждало варваров, то есть тех, над кем у христиан был культурно-цивилизационный перевес. Но Персия, Индия, Китай не стали трофеями христианских миссионеров.
Аналогично в России: Православие принимали бесписьменные народы (урало-сибирские «самоеды» и финно-угорские племена Севера), но татарский мир, который отнюдь не был «дикарским», оказал очень серьезное сопротивление, перед которым и административный ресурс оказался бессилен. В основном крестились те, кто желал «обрусеть», то есть те, кто сам ставил европейско-русскую цивилизацию и образ жизни выше собственного. И правительство ставило перед миссионерами задачу именно «обрусения всех инородцев и совершенного слияния их по вере и языку с русскими». Но те люди и народы, что не тяготились своей культурой и полагали ее по меньшей мере равной европейской, просили серьезных аргументов и часто именно их и не получали.
В самой Европе еврейский мир в целом также смог сохранить свою идентичность. Впрочем, восточнохристианский мир тут особой настойчивости и не проявлял. Миссия к евреям, прямо заповеданная Христом («Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева» — Мф. 10,6), всерьез не осуществлялась. Много ли Отцов Церкви учили еврейский язык? Знал еврейский св. Епифаний Кипрский (это его родной язык), Аполлинарий Лаодикийский, блаж. Иероним Стридонский. Но опять же одно дело знание языка, другое — его использование в миссионерских целях. Так что даже и трех миссионеров для библейского народа патристическая эпоха не дала...
Зато было авторитетно сказано, что эта миссия невыполнима: «Ты прибавляешь, что предстоит словопрение с иудеями; оставь этих христоборцев. Ибо если они не внимали наставлениям Самого Христа, то напрасно было бы нам руководить их или вступать с ними в беседу».
И потому приходится сделать вывод, что несколько лакун все же есть в общем строе церковных преданий. В их ряду не числятся предания педагогическое и миссионерское.
Можно, конечно, утешить себя тем, что отрицательный результат — тоже результат. Но он становится осмысленным лишь при условии, что над ним думают. Если есть желание заметить ошибку, признать ее именно как ошибку и неудачу и задуматься над ее причинами. У нас же пока церковные умы и уста слишком увлечены передачей сплетен о «жидомасонах», и поэтому никакие наши катастрофы не становятся предметом покаянного анализа. В лучшем случае — «мало молились и постились...».
Если мы мало знаем о причинах удач наших миссий, то мы можем обратиться к анализу их неудач. Поражения учат лучше, чем победы. Если и изучать византийскую миссионерскую традицию, то скорее для того, чтобы ей не следовать сегодня. Вот что не нужно оживлять из византийского наследства:
— малоскрываемое презрение к обращаемым «варварам» и совсем нескрываемое гнушение их своеобразными обычаями;
— жесткое подчинение интересов миссии политическим и военным интересам Империи, доходящее до понуждения новокрещеных народов становиться в положение подданных римского императора. (В 1393 году Константинопольский Патриарх Антоний IV в письме великому князю Московскому Василию Дмитриевичу весьма обиделся на слова князя о том, что «мы-де имеем Церковь, а царя не имеем и знать не хотим», и напомнил византийскую точку зрения: «Ты хочешь дела совершенно невозможного... Невозможно христианам иметь Церковь, а царя не иметь... Святой император не похож на других правителей и владык других земель... он есть освященный базилевс и автократор римлян, то есть всех христиан»). Кстати, успех проповеди ирландских монахов в Центральной и Северной Европе связан именно с тем, что за их спинами не маячило никакое царство. Согласие с римским миссионером означало подчинение народа папе. Согласие с греческим миссионером — то же самое по отношению к императору. А ирландский монах был равен самому себе. Его речь шла только о Христе и душе. Согласие с его верой никак не ограничивало власть местного князя (стоит также отметить, что ирландское монашество, в отличие от остального европейского, предписывало постоянное ученичество и работу с книгами).
