Жестокость и беспощадность Пилата вызвали такое возмущение, что даже римская центральная власть принуждена была обратить на это внимание и отозвать его (в 36 г. после Р. X.).
И именно этот изверг должен был выказать такую исключительную справедливость и мягкость по отношению к простому пролетарию Иисусу.
Евангелисты были слишком необразованные люди, чтобы заметить это противоречие, но они все же смутно чувствовали, что приписывают римскому прокуратуру слишком странную роль. Поэтому они искали какой-нибудь предлог, чтобы сделать ее более достоверной. Они сообщают, будто бы иудеи ожидали, что Пилат отпустит в честь пасхи одного преступника, и, когда он предложил им отпустить Иисуса, они закричали: нет, отпусти нам лучше разбойника Варавву!
Очень странно, однако, что о таком обычае рассказывают нам только евангелия. Он находится в противоречии с римскими учреждениями, которые не давали прокуратору права помилования. Находится также в противоречии со всякимупорядоченным правовым строем тот факт, что право помилования передавалось не какой-нибудь ответственной коллегии, а случайно собравшейся толпе. Только теологи могут верить в возможность таких юридических отношений.
Но если мы даже оставим все это в стороне и признаем, что иудейская толпа, собравшаяся перед домом прокуратора, имела право помилования, то все же приходится спросить, какое, собственно, отношение оно имеет к данному случаю?
Перед Понтием Пилатом стоит вопрос: виновен ли Иисус в государственной измене или нет? Должен ли он осудить его? И он отвечает новым вопросом: хотите ли вы применить в пользу Иисуса свое право помилования или нет?
Пилат должен произнести приговор, но вместо этого он апеллирует к помилованию! Разве он не имеет права освободить Иисуса, если он считает его невиновным?
Но мы сейчас же наталкиваемся на новую несообразность. Иудеи имеют будто бы право помилования, но как они пользуются им? Довольствуются ли они тем, что требуют освобождения Вараввы? Нет, они требуют распятия Иисуса! Евангелисты, очевидно, думали, что из права помиловать кого-нибудь вытекает также право осудить другого.
Этой странной юрисдикции соответствует не менее странная политика.
Нам дают изображение толпы, которая до такой степени ненавидит Иисуса, что она охотнее готова помиловать убийцу, чем его, — именно убийцу — более достойный объект для помилования она не находит, и которая не успокаивается, пока Иисуса не уводят, чтобы распять.
Надо вспомнить, что это та самая толпа, которая вчера еще кричала ему «Осанна!» как царю, которая устилала путь его своими одеждами и единодушно, без малейшего протеста, приветствовала его. Именно эта привязанность к нему массы была, согласно евангелиям, главной причиной, почему аристократы искали смерти Иисуса, почему они боялись схватить его днем и выбрали для этого ночь.
И вот эта же самая толпа так же единодушно охвачена теперь чувством дикой и фанатической ненави сти к Иисусу, к человеку, обвиняемому в преступлении, которое в глазах всякого иудейского патриота делает его объектом самого высокого уважения, т. е. в попытке освободить иудейское государство от иноземного владычества.
Что случилось, что могло вызвать такую внезапную перемену настроения? Чтобы сделать ее понятной, необходимы были очень сильные основания. Евангелия не сообщают нам на этот счет ничего, кроме двух-трех незначительных слов. Лука и Иоанн вообще не дают никакой мотивировки. Марк говорит: «первосвященники возбуждали толпу» против Иисуса, а Матфей: они «уговорили массу».
Эти замечания показывают только, в какой сильной степени ранние христианские писатели утратили последний остаток понимания политических отношений.
Даже самую инертную массу нельзя возбудить к фактической ненависти без всякого основания. Последнее может быть нелепым или низким, но оно должно существовать. А иудейская толпа в изображении евангелистов превосходит самого гнусного театрального злодея своей нелепой свирепостью, ибо, не имея ни малейшего основания, ни малейшего повода, она жаждет сегодня крови того, кому вчера еще поклонялась.
Но положение является еще более бессмысленным, если мы примем во внимание политические условия того времени. В противоположность всем остальным частям Римской империи, Иудея представляла тогда картину необыкновенно интенсивной политической жизни, самого резкого обострения всех социальных и политических противоречий. Политические партии были хорошо организованы и меньше всего напоминали плохо связанную массу. Низшими классами Иерусалима безраздельно владел зелотизм: они находились в постоянной и резкой оппозиции к саддукеям и фарисеям и охвачены были фанатической ненавистью к римлянам. Мятежные галилеяне явились их лучшими союзниками.
Если бы саддукеям и фарисеям удалось даже «возбудить» некоторые элементы из народа против Иисуса, то они все же не могли бы добиться такой единодушной манифестации и в лучшем случае вызвали бы ожесточенную уличную борьбу. Необыкновенно странное впечатление производят эти зелоты, которые с дикими криками бросаются не на римлян и аристократов, а на обвиняемого, казнь которого они своей фанатической яростью вырывают у римского прокуратора-марионетки, охваченного внезапной симпатией к обвиняемому.
Трудно представить себе более невероятное зрелище. Но умудрившись, таким образом, представить бесчеловечного Пилата в образе невинного агнца, а якобы врожденную для иудеев испорченность превратить в действительную причину распятия кроткого и мирного мессии, наши рассказчики как будто истощили все силы своей фантазии. Старое изображение — по крайней мере временно — снова вступает в свои права: после осуждения Иисуса подвергают истязаниям и осыпают насмешками, но это делают не иудеи, а солдаты того самого Пилата, который только что объявил его невиновным. Римский прокуратор теперь не только приказывает своим солдатам распять Иисуса, но сначала еще бичевать его и надругаться над ним: на голову его возлагают терновый венец, на него одевают пурпурную мантию; солдаты, становясь на колени, кланяются ему, а затем бьют его по голове тростью и плюют на него. На кресте его, наконец, пишется обвинение: «Иисус, царь иудейский».
И снова отчетливо проступает первоначальный характер всей катастрофы. Тут ожесточенными врагами Иисуса являются римляне, а мотивом их ненависти и насмешек служит его попытка восстановить иудейское царство и сбросить римское владычество.
Иисус умирает, и теперь следует целый ряд событий, доказывающих, что умер Бог:
«Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град, и явились многим» (Мф. 27:50–53).
Евангелия не рассказывают, что. именно делали все эти святые во время и после этого массового шествия в Иерусалим, продолжали ли они и после жить или опять вернулись в свои могилы. Во всяком случае, естественно было ожидать, что такое экстраординарное событие произведет необыкновенно сильное впечатление и убедит всякого в божественности Иисуса. Но иудеи и на этот раз остаются злостно упрямыми.
И опять-таки только, римляне склоняются перед Богом:
«Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса; видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий» (Мф. 27:54).
Напротив, первосвященники и фарисеи, несмотря на все это, объявляют Иисуса обманщиком, и когда он воскресает, то они дают «довольно денег» римлянам и очевидцам, чтобы они выдавали чудо за обман (См.: Мф. 27:62–63; 28:11–15).
Так в конце истории страстей Иисуса иудейская испорченность превращает еще честных римских солдат в орудие иудейской хитрости и низости, противопоставляющей возвышенному божественному милосердию дьявольскую ярость.
Весь этот рассказ так густо закрашен сервилизмом по отношению к римлянам и ненавистью по отношению к иудеям, что остается только удивляться, как мыслящие люди не могли замечать его крайнюю тенденциозность. Мы хорошо знаем, что это изображение прекрасно достигло своей цели. Окруженный божественным ореолом, облагороженный мученичеством гордого исповедника великого учения, этот рассказ в течение многих столетий служил одним из самых могучих средств для возбуждения ненависти и презрения к иудейству даже среди тех благожелательных кругов христианства, которые лично не соприкасаются с иудеями. Он превращал иудейство в выродков человечества, в расу, которая по самой природе своей исполнена дьявольской злобы и закоренелости в грехах, которую поэтому нужно держать вдали от всякого человеческого общества, которую нужно всегда давить железной рукой.
