сегодня мы могли бы сказать: «Мы верим в то, что ни во что не верим». И этим мы бы подчеркнули безграничность и широту списка возможных убеждений.
В книге «Отель „У погибшего альпиниста“» А. и Б. Стругацкие вкладывают такие слова в уста одного из своих героев: «Верю ли я в волшебников? – сказал он. – Я верю во всё, что могу себе представить, Петер. В волшебников, в Господа Бога, в дьявола, в привидения… в летающие тарелки… Раз человеческий мозг может всё это вообразить, значит, всё это где-то существует, иначе зачем бы мозгу такая способность?»
Будем ли мы строго судить современного человека? То, что мы считаем отсутствием твёрдых убеждений, может на поверку оказаться, напротив, убеждённостью в слишком многом. Будет ли совсем уж безосновательным заявлять, что убеждённость для современного человека – это что-то наподобие новой формы знания? Что-то вроде: «Мы не знаем ничего наверняка, но можем быть убеждены очень во многом». И важность этой гипотезы никак нельзя недооценивать. Ведь прежде, чем отправить «пациента» на курс терапии, было бы не лишним убедиться, что ему вообще требуется наша «забота» или хотя бы понимание.
Чтобы удостовериться, что наша находка не является случайной и не принадлежит к какой-то иной давно забытой эпохе, найдём в истории земной цивилизации такую отправную точку, когда человек впервые смог осознать и признаться, что его убеждения не отрицают противоположных им. Один из примеров такого взлёта мысли мы находим, несомненно, у немцев. С гордо поднятой головой смотрел немец в будущее в конце XIX века, но и после, даже несмотря на два поражения в Первой и Второй мировых войнах, несмотря на унизительный раскол государства, репарации и всеобщее заслуженное презрение, немец нашёл в себе силы держать голову столь же высоко, принимая новые ценности и новый порядок, показывая миру пример нового толерантного мышления. Как же ему это удалось?
Германия (хотя и по воле меньшинства) дважды вступала в войну со всем миром, отстаивая свои идеалы (этого меньшинства). Но о каких идеалах идёт речь? И имеет ли это значение? Или важнее, что определённая группа людей считала свои идеалы чем-то неоспоримо важным и единственно верным ценностным ориентиром? В этом смысле война, которую начали немцы, была не лишена сходства с иными войнами, которые начинались на религиозной или иной идеологической почве. Немцев сподвигла к оружию непоколебимая вера в свою правоту и в свои силы, гимном которой стал роман Ф. Ницше «Так говорит Заратустра». И здесь мы совершенно не побоимся заключить, что Ницше стал не просто поэтом идей, из которых выросли эти войны, но и, пожалуй, последним великим мыслителем, который воспел «убеждения» как передовой образ мысли.
Устами Заратустры он сообщил нам: «Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре! Вы – верующие в меня; но что толку во всех верующих! Вы ещё не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то всякая вера так мало значит. Теперь я велю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречётесь от меня, я вернусь к вам. Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас» [1].
Можно сколь угодно упорно искать в Заратустре что-то ещё, какое-то ещё важное содержание, которое в нём, несомненно, есть, полезное само по себе и ценное для устройства своей жизни, но ницшеанский герой – это прежде всего проповедник или апостол того, что мы назвали бы мировоззрением убеждений. Мы бы сказали, что в Заратустре важно не столько то, что он говорит, сколько то, что его слова подразумевают, что можно быть в чём-то действительно убеждённым, и это что-то действительно крайне важно. Заратустра по сути проповедует проповедование. Он пастырь пастырства. Причём он (Ницше) делает это в тот исторический период, когда современный ему человек уже очень сильно изменился и совершенно готов избавиться от оков «убеждённости» как от изношенной донельзя подростковой одежды.
Ещё до Ницше, скажем, в «Герое нашего времени» М.Ю.Лермонтов живописал человека, который холоден к любой горячей убеждённости. Скептическое умонастроение крепнущего человеческого сознания, отражённое в байроновском герое вообще, не могло миновать внимания Ницше, который поэтому не стал предлагать своему читателю для верования какой-то наивный образ или сомнительную идею. Ницше атаковал последний рубеж убеждённости, а именно веру в самого себя. Он разыграл тем самым последнюю карту того, во что только способен верить человек. И последней религией, которая привела к религиозным войнам на нашей планете, стала, таким образом, религия веры в себя.
Но что из этого вышло? Оказалось, что любые самые крепкие убеждения, способные сдвигать горы, в то же время часто оказываются недостаточно идеальными. Человеческая вера в себя, выше которой для сознания ничего быть не может, оказалась тоже небезграничной. Вышло так, что на алтарь этой веры не может быть положено в общем-то ничто. Человек просто не может доверять себя своей собственной идеологии, так как не способен породить такую идеологию, которая была бы достаточно идеальна. А это значит, что любая сильная убеждённость изначально обречена на крах.
Сколько душевных сил потребовалось Ницше, чтобы создать идеологию веры в себя, но эти силы ничтожны по сравнению с теми, которые потребовались К.Ясперсу, чтобы признать эту идеологию ложной, а точнее, не единственно заслуживающей внимания, и сказать, не опуская высоко поднятой головы: «Мы виновны, мы не правы». И вот что удивительно, Ясперсу удалось научить немца быть правым именно таким образом, что он неправ, и быть честным в своей виновности.
Вот что пишет Ясперс после второго поражения Германии. В его тяжёлых и судьбоносных словах сквозят идеи нового мышления. То, что он предлагает как тип мышления, есть отказ от убеждённости как от господствующей формы духовности: «Давайте попробуем мысленно становиться на точку зрения другого» [2], – пишет он с нескрываемой скорбью, но не теряя и достоинства.
И добавляет: «Мы должны вновь обрести готовность к размышлению. Для этого нам нужно не опьянять себя чувством гордости, отчаяния, возмущения, упрямства, мести, презрения, а заморозить эти чувства и посмотреть, как обстоит дело в действительности» [3].
Иными словами, действительность, по Ясперсу, фактически не может быть частью наших убеждений. Или, по крайней мере, каких-то одних убеждений. Чтобы увидеть действительность, он предлагает стать на точку зрения «другого», чтобы обогатить свой взгляд на вещи ещё и чужим взглядом. И если закон, принятый в государстве, велит нам идти против совести, то следует противостоять такому закону и такому государству: «…мы сначала люди,
