и должны быть отброшены как полный абсурд. Философам следует поумерить свой пыл и смириться с интерпретацией своей дисциплины как чисто критической и аналитической деятельности. Частью этой деятельности на ранних этапах аналитической философии был поиск универсальных и необходимых структурных свойств грамматики и логики. Но, не найдя внешней метафизической основы языка и логики, философы отступили еще дальше в область субъективности и психологии. Там они обнаружили, что субъективное и психологическое крайне конвенциональны и изменчивы, и поэтому были вынуждены заключить, что язык и логика не только не имеют отношения к реальности, но и сами конвенциональны и изменчивы. Poor thing!
Затем встал вопрос о статусе науки. Представители аналитической философии решили, неизвестно по какой причине, что им нравится наука и поэтому они будут анализировать ее понятия и методы. Но теперь они должны были задать себе вопрос, как призывал их Пол Фейерабенд: чем наука особенна? Почему не анализировать понятия и методы теологии? Или поэзии? Или черной магии? [116]
Оставив дискуссию об «истине» как бесполезную метафизическую спекуляцию, аналитические философы не могли утверждать, что понятия науки более истинны или что научный метод особенный, так как подводит нас ближе к истине. Аналитические философы 1950-х и 1960-х годов могли говорить только о том, что наука случайно затронула их личные ценности.
Поэтому теперь мы должны задать вопрос о ценности: если основанием научного исследования являются личные ценностные ориентиры, то какой статус имеют личные ценности? В вопросе о ценности к середине XX века англо-американская философия сошлась с континентальной традицией. Выводы, к которым пришла аналитическая философия, были крайне субъективны и относительны. Принимая разрыв между фактами и ценностями, декларированный Юмом, большинство философов заключили, что интерпретация ценностей необъективна и не подчиняется разуму. Резюмируя положение профессии философа в середине века, Брайан Медлин писал: «Среди профессиональных философов общепринятым является мнение, что этические принципы в конечном счете произвольны» [117]. Их произвольность может исходить из актов чистой воли, из социальных конвенций или, как считают главные представители логического позитивизма, от субъективного выражения эмоций. [118]
Придя к таким выводам о знании, науке и ценностях, англо-американская интеллектуальная сцена была готова к тому, чтобы серьезно воспринимать Ницше и Хайдеггера.
Первый тезис: постмодернизм – это конечный результат кантианской эпистемологии
После этого головокружительного тура по истории философии за 220 лет я мог бы подвести итоги и предложить первую гипотезу об истоках постмодернизма:
Постмодернизм – это первое безапелляционное заявление о последствиях отрицания разума, которые били неизбежны, учитывая историю эпистемологии со времен Канта.
Основные составляющие постмодернизма были изложены в работах философов первой половины XX века. Континентальная философия вплоть до Хайдеггера показала позитивное направление и импульс развития постмодернизма. А плачевная история англо-американской философии – вплоть до краха логического позитивизма – оставила защитников разума и науки обескураженными, дезориентированными и неспособными предложить какой-либо вразумительный ответ на скептические и релятивистские аргументы постмодернистов [119].
Однако философия XX века была во многом фрагментарной и несистематичной, особенно в англо-американской традиции. Постмодернизм стал первым синтезом последствий основных трендов. В постмодернизме мы находим метафизический антиреализм, субъективную эпистемологию, объяснение любых вопросов о ценностях эмоциями и следующие из этого относительность как знаний, так и ценностей, девальвация и дискредитация научных изысканий.
Метафизика и эпистемология находятся в центре этого рассказа о постмодернизме. Несмотря на то что постмодернисты позиционируют себя как противники метафизики и эпистемологии, их труды посвящены чуть ли не исключительно этим темам. Хайдеггер критикует логику и разум, чтобы расчистить место для эмоций, Фуко редуцирует знание до выражения социальной власти, Деррида деконструирует язык и превращает его в инструмент эстетической игры, а Рорти составляет хронику провалов реалистической и объективистской традиции почти исключительно в метафизических и эпистемологических терминах.
Вслед за постмодернистской антиреалистической метафизикой и антиразумной эпистемологией мы немедленно сталкиваемся с социальными последствиями постмодернизма. После того как мы отбросили реальность и разум, что нам остается делать дальше? Мы можем, как консерваторы, обратиться к коллективистским традициям и им следовать. Или мы можем, как постмодернисты, прислушаться к чувствам и положиться на них. Если мы спросим себя, каковы наши глубинные чувства, то полученные ответы будут основаны на теориях человеческой природы прошлого века. От Кьеркегора и Хайдеггера мы узнали, что в центре наших эмоций лежат чувства ужаса и вины. От Маркса мы унаследовали глубокое чувство отчуждения, притеснения и гнева. У Ницше мы находим сильную потребность во власти. Благодаря Фрейду мы обнаружили настоятельные проявления темной и агрессивной сексуальности. Гнев, власть, вина, похоть и ужас составляют ядро постмодернистской эмоциональной вселенной.
Постмодернисты разделились во мнениях относительно того, детерминированы ли эти коренные чувства биологически или социально, при этом отдавая очевидное предпочтение социальной версии. В любом случае, однако, люди не властны над своими чувствами: их идентичность определяется групповой принадлежностью, будь то экономическая, гендерная или расовая идентичность. Так как формирующий экономический, гендерный или расовый опыт и развитие отличаются от группы к группе, разные группы не обладают общим опытным контекстом. Не обладая объективным стандартом, исходя из которого люди могли бы оценивать свои отличающиеся интересы и чувства, и без возможности обращения к разуму разъединение групп и конфликты между ними неизбежны.
Тактика пошлой политкорректности в этом случае закономерна. Отвергнув разум, мы не можем требовать от себя или от других вести себя разумно. Поставив эмоции во главу угла, мы будем вести себя жестоко и ситуативно. Потеряв наше самосознание как личности, мы будем искать свою идентичность в группах. Имея мало общего с другими группами, мы будем воспринимать их как врагов и конкурентов. Не имея возможности обратиться к рациональным и нейтральным стандартам, ожесточенное соперничество покажется нам целесообразным. А позабыв о принципе мирного урегулирования конфликтов, осторожность заставит нас считать, что только самые беспощадные смогут выжить.
Постмодернистские ответы на перспективу жестокого социального мира постмодерна укладываются в три категории в зависимости от того, чьей версии постмодернизма отдается предпочтение – Фуко, Деррида или Рорти. Фуко, как наиболее близкий последователь Ницше в редуцировании знания к проявлению социальной власти, призывает нас вступить в жестокую игру за политическую власть, однако, в отличие от Ницше, он призывает играть на стороне тех, кого традиционно считают бесправными [120]. Деррида, который наиболее точно следует за Хайдеггером, деконструирует язык и отступает в сферу чистого языка как инструмента эстетической игры, изолируя себя от борьбы. Рорти, оставив объективность, надеется, что мы будем искать «интерсубъективного согласия» среди «членов своего племени» [121],
