Существует еще и другая связь между состоянием масс, характером активного массового движения и его продолжительностью. Японцы, русские и немцы, у которых активные массовые движения продолжаются до бесконечности, без оппозиции, были приучены к покорности или к железной дисциплине за несколько поколений до появления в их странах этих движений. Ленин осознавал все огромные преимущества, которые давала ему покорность русских масс: «Как можно сравнивать, — восклицал он, — западноевропейские массы с нашим народом — терпеливым и привыкшим к нужде?»[178]Всякий, кто читал, что сказала о немцах мадам де Сталь более ста лет тому назад, не может не понять, какой идеальный материал представляют они для бесконечных массовых движений: «Немцы, — говорила она, — удивительно покорны. Они пользуются философскими рассуждениями, чтобы доказать самую нефилософскую вещь на свете: преклонение перед силой и страх, превращающий преклонение в восхищение»[179].
Утверждать с уверенностью, что в стране традиционной свободы невозможно появление какого-нибудь Гитлера или Сталина, невозможно. Единственно, что можно с некоторой долей уверенности утверждать, это то, что в традиционно свободной стране Гитлеру или Сталину было бы не слишком трудно достичь власти, но крайне трудно эту власть долго удерживать. Всякое заметное улучшение экономических условий почти несомненно возродило бы традицию свободы, которая в свою очередь является традицией восстания. В России, как показано в разделе 45, личности, выступающей против Сталина, не с кем себя отождествлять и ее способность сопротивляться насилию равна нулю. В традиционно свободной стране личность, восстающая против насилия, не чувствует себя одинокой либо изолированным человеческим атомом, а одним из членов могучей расы — расы своих революционных предков. (182:)
122.Личность вождя, вероятно, — решающий фактор для характера и сроков массового движения. Такие исключительные вожди, как Линкольн и Ганди, не только старались обуздать вредные стороны массового движения, но были готовы покончить с ним, когда цель движения была более или менее достигнута. Они из тех немногих, у кого «власть развила величие и щедрость души»[180]. Средневековый ум Сталина, его природная мстительность и жестокость стали главными факторами, удлинившими активный период коммунистического движения. Гадать, конечно, бесполезно, что сталось бы с русской революцией, проживи Ленин еще лет 10–20. Кажется, что в нем не было того варварства души, которое так очевидно у Гитлера и Сталина, — варварства, делающего, по словам Гераклита, наши глаза и уши «недобрыми свидетелями человеческих поступков». Сталин подготавливает своих возможных преемников, похожих на него, и те же щи уготованы русскому народу, видимо, на десятилетия.
Со смертью Кромвеля закончилась Пуританская революция, но со смертью Робеспьера кончилась только активная фаза Французской революции. Умри Гитлер в середине 1930-х годов, нацизм, вероятно, претерпел бы под руководством какого-нибудь Геринга коренную перемену и можно было бы предупредить вторую мировую войну. Но памятник на могиле основателя нацистской религии Гитлера был бы, пожалуй, большим злом, чем все ужасы, вся кровь, все разрушения гитлеровской войны.
123.Формы начала массового движения тоже могут отразиться на сроке активной фазы движения и на том, чем эта фаза кончится. Реформация, Пуританская, Американская и Французская революции, а также многие национальные восстания завершились после сравнительно (183:) короткой активной фазы социальными порядками с сильно возросшей личной свободой и тем самым оправдали надежды и чаяния первых дней движений. Все они начались с открытого вызова устаревшей власти и завершились ее свержением. Чем ярче был этот начальный вызов и чем ярче осталась память о нем в народе, тем вероятнее, что движение приведет к личной свободе. Во время подъема христианства такого яркого вызова не было. Христианство не началось со свержения короля или иерархии, разрушения государства или церкви. Мученики в христианстве были, но не было людей, размахивающих кулаками перед носом надменных властей, бросая им вызов перед лицом всего мира[181]. Этим, пожалуй, и объясняется, что авторитарный порядок, установленный христианством, длится вот уже пятнадцать столетий без каких-либо попыток изменить его.
Эмансипация христианского духа в эпоху Ренессанса в Италии была вдохновлена не историей раннего христианства, а заразительным примером духа личной независимости и даже духа вызова личности в греко-римском прошлом. Драматизм личного вызова отсутствовал и при зарождении ислама, и японской коллективности, — даже теперь ни в одном из них нет и признаков настоящей свободы личности. Немецкий национализм в отличие от национализма большинства западных стран тоже начал не с яркого выступления против существовавшей власти. Немецкий национализм с самого начала был взят под крылышко прусской армии[182]. В Германии семена свободы личности таятся не в ее национализме, а в ее протестантизме. Реформация, Американская, Французская и русская революции, а также большинство национальных движений начались грандиозной увертюрой личного вызова, и память о нем ярка и поныне.
Основываясь на этом, можно надеяться, что когда-нибудь и в России утвердится свобода личности. (184:)
Полезные массовые движения. 124.В глазах истинноверующего люди вне «священного дела» не имеют твердого характера и потому могут быть легкой добычей верующих. С другой стороны, истинно-верующие всяких оттенков, хотя и смертельно друг друга ненавидят и готовы вцепиться друг другу в горло, признают силу друг друга и ощущают взаимное искреннее уважение. Гитлер смотрел на большевиков как на равных себе и приказывал бывших коммунистов немедленно принимать в нацистскую партию. Сталин, в свою очередь, смотрел на нацистов и японцев как на единственно достойных уважения. Даже религиозные фанатики и воинствующие безбожники относятся друг к другу с уважением. Достоевский вкладывает в уста епископа Тихона следующие слова: «Крайний атеизм достоин уважения больше, чем светское безразличие… Совершеннейший атеист стоит на предпоследней ступеньке к совершеннейшей вере… Безразличный же человек никакой веры не имеет, кроме страха поганого»[183].
Все истинноверующие нашего времени, будь то коммунисты, нацисты, фашисты, японские националисты или католики, многословно рассуждали (коммунисты продолжают делать это до сих пор) об упадке и декадентстве западных демократий. Смысл всех их разговоров по этому поводу заключается в том, что при демократии народ, мол, слишком мягок, слишком любит удовольствия и слишком любит себя, чтобы умирать за родину, Бога или за «священное дело». Вот это отсутствие готовности умирать, говорят нам, и есть признак внутреннего гниения — моральное и биологическое разложение. Демократии, дескать, состарились, развратились, пришли в упадок. И соревноваться с мужественным союзом верующих, которым предстоит унаследовать землю, демократии не в силах. (185:)
Хотя в этих декларациях имеется зерно здравого смысла, но бессмыслицы гораздо больше. Готовность к объединенному действию и к самопожертвованию, как показано в разделе 43, — характерная черта массового движения. Демократическая нация в нормальное время — это объединение в рамках принятых законов более или менее свободных личностей. Когда их существованию угрожает опасность и требуются всеобщее объединение и дух крайнего самопожертвования, демократическая нация сама превращается в нечто вроде воинствующей церкви или революционной партии. Этот процесс «религио-фикации», часто весьма трудный и медленный, грубых изменений в жизнь не вносит. Истинноверующие хотя и твердят о «декадентстве» западных держав, но знают, что «декадентство» это не органическое разложение. По утверждению тех же нацистов, Германия 20-х годов была «декадентской», а в 30-е годы — вполне мужественной: десятилетие, конечно, слишком краткое время для больших биологических или даже культурных изменений в многомиллионном населении.
Но верно то, что способность быстро организовать массовое движение в такое время, как при Гитлере, имеет большое значение для жизни нации. Владение искусством «религиофикации» является необходимым качеством для демократического вождя, даже если им никогда не придется пользоваться. Вот почему, пожалуй, правда, что крайняя интеллектуальная разборчивость или излишняя деловая практичность делают человека неподходящим для роли национального вождя. Ко всему прочему, в нормальной жизни демократической нации проявляются известные качества, которые могут помочь во время кризиса процессу «религиофикации» и потому являются элементом потенциального национального мужества. Степень этого потенциального мужества нации является как бы резервом ее возможностей. Слова (186:) Гераклита — «для человечества не было бы лучше, если бы все его желания сбывались» — применимы как к нациям, так и к отдельным людям. Когда нация перестает страстно стремиться к чему-либо или когда цель ее стремлений становится конкретной и ограниченной, потенциал ее мужества падает. Только цель, которую можно всегда улучшать, сохраняет потенциал национального мужества даже тогда, когда желания нации все время исполняются. При этом цель не обязательно должна быть слишком возвышенной. Низменный идеал все время растущего стандарта жизни сохранил американскую нацию довольно мужественной. Английский идеал собственника земли и французский — рантье — конкретны и ограничены. Эта определенность национальных идеалов, пожалуй, связана с уменьшением энергии обеих наций. В Америке, России и Германии идеалы неопределенные и неограниченные.
