желание. Это желание принципиально выделяется из общего наплыва грез именно своей членораздельностью. Кредит есть желание в пределах реального лимита воображаемых талеров. Желание, поддающееся оформлению в качестве кредита, – это, по некоторым параметрам, осмысленное высказывание. Его означаемое, его предмет – например, быть владельцем дома, машины, успешного бизнеса – свободно пробегает через поле воображения, желания и исполнения. То есть предметность в данном случае намечена ярче, чем предметность того, что просто есть. Иначе говоря, перед нами означаемое в фокусе, как означаемое самого внятного высказывания. Кредит потому есть важнейший экономический инструмент, что он императив языка денег. Таким императивом не являются ни пустые грезы, ни, например, прибавка к жалованию, будь она воображаемой или действительной.
Сравним соответствующий императив этого языка воображения с другими, с эротическим воображением и воображением творческим, с демиургией художника. Эротические грезы, представленные в качестве наплыва моментов, в принципе столь же беспорядочны, как и грезы на языке денег, но они номинированы в гормональной валюте, относительно которой физиологии много чего известно. С гормональной валютой денежных грез дело обстоит далеко не столь ясно: мы можем сказать лишь, что какой-то соматический коррелят, безусловно, имеется. Мы не знаем, насколько он специфичен и вообще каков он, так что остается лишь удивляться насчет органической подкладки и гормонального (эндокринного) сопровождения данного языка воображения. Смутные творческие грезы, общее имя которым дал Пушкин («И нечто, и туманна даль»), тоже коррелируют с неким легким волнением плоти, и это все, что мы можем сказать по этому поводу.
Более интересная параллель обнаруживается, когда мы переходим к членораздельным фигурам, общее имя которым обещание. Обещание – это слово метаязыка, однако его конкретные манифестации в языках воображения и воли не сведены к метатермину и не сопоставлены друг с другом. В языке денег, алфавит которого составляют сто воображаемых талеров, обещанию четко соответствует кредит. В творческом воображении, в демиургии и авторствовании – проект и опус, и центр тяжести устойчиво смещается к дистанции между ними. Ну а на языке эроса это собственно обещание, которое при этом отчасти и опус, и проект, и кредит.
Влюбленные взаимно кредитуют друг друга своими чувствами и собственно обещанием (признанием), и это предельно интенсивная акция воображения, которая и вправду меняет человека, возвышая его.
В перекличке языков воображения
Сформулируем теперь концепцию, которую предстоит проверить. Среда воображения, изначально оставленная на обочине речи, в дальнейшем делегировала в полноту присутствия по крайней мере три полноценных языка: язык эроса, язык денег и язык опуса. Это значит, что есть фоновое воображение как некая стихия, в ней происходит поэтапное генерирование текущих фигур, которые в целом можно назвать детским лепетом, если использовать речевые характеристики. Но внутри этой стихии сформировались три членораздельных потока, скажем так, разной степени членораздельности.
Важно понимать, что все эти потоки суть новообразования, результаты вторичного прорыва и легитимации онейрического. Это относится и к языку эроса, к темперированному эротическому воображению. Он совсем не похож на прорыв дамбы в виде трансгрессий и сатурналий, сублимированные побуждения органично включены в речь эроса: избранные фрагменты из сферы символического, сакрализация объекта страсти и решимость к собственному преобразованию, необходимому для высокой планки соответствия. Ничего этого не было в сырой плазме эроса, способной лишь на маниакальные фиксации, на персик в отсутствие персика в качестве идеи фикс.
Эротизированный язык воображения прекрасно вписался в полноту присутствия и, можно сказать, достиг максимального расцвета к шестидесятым годам прошлого века, после чего подвергся новым репрессиям. И все же он остается языком, с помощью которого открывается Сезам и покоряются воздушные замки.
Что касается языка денег и творческого воображения (опус-демиургии), то их характер «новояза» (по сравнению с языком эроса) вроде бы не вызывает сомнения, как не вызывает сомнения и важность водораздела между детским лепетом, напоминающим в данном случае клокочущее болото, и членораздельными фразами соответствующего языка, к каковым относится, в частности, и кредит. Еще раз отметим, что и кредит, и объяснение в любви с соответствующим обещанием, даются «на вырост». Они сами выросли и сформировались из мечтаний, грез и смутных надежд, но каждый из этих феноменов в составе своего собственного развитого языка воображения представляет собой даже не просто членораздельное высказывание, а опус, произведение духа, сочетающее в себе и реальное, и воображаемое, и символическое.
Итак, вот перед нами эта триада: обещание (оно же признание в любви), кредит, опус. Все они имеют речевое оформление, то есть прекрасно обмениваются на слова, – и все же перед нами ведомства трех различных языков. Это языки воображения, и они достаточно самостоятельны, так что компаративистика тут напрашивается. И навскидку получается примерно следующее.
а) Со времен Прибрама [99] мы знаем, что единство психики опирается на языки мозга и что их как минимум два: язык медленных градуальных потенциалов и язык быстрых спайковых разрядов. Каждый из них говорит о своем, но психика и даже восприятие есть эффект их взаимопонимания. И «взаимонепонимания» тоже.
Сюда же следует добавить и синестезию – синтез целого посредством совмещения различных сенсорных модальностей. Философия XVII и XVIII веков очень интересовалась этим вопросом, который, однако, не был сформулирован в принципиальном виде. Сенсорные данные могут иметь некое субстратное сходство, например соседство диапазонов акустических колебаний и световых сигналов. Но в феноменологической картине зрительного и акустического (и всех прочих) образов нет никакого сходства, они несоизмеримы и взаимно трансцендентны. Звон бокалов – это одно, их прозрачность – совсем другое, а их твердость или хрупкость – нечто третье. Сенсуализм, а затем и вся принявшая его на вооружение философия углубились в проблему различения первичных и вторичных качеств, в результате чего было упущено главное, а именно тот факт, что отождествление, на основе которого возникает чудо психики и, в частности, чудо восприятия, возникает не в результате кропотливого сопоставления сходного, а как некая спонтанная акция, учреждающая новый имманентный мир. Феноменологически замкнутые картины считывания – визуальная, с ее прозрачностью и радужными оттенками, акустическая, тактильная – должны были просто отождествиться вопреки всему, быть «принятыми за одно» (Бадью). И поскольку для чуда психики этого еще мало, то в итоговую многомерную реальность должно было еще войти имя (знак), в данном случае «бокал», в свою очередь не имеющее ничего общего с другими частичными проекциями нового феномена – ничего общего, за исключением того, что это просто одно и то же. Таково, если угодно, простейшее определение кванта психической реальности.
Вот и наши языки воображения, достаточно независимые благодаря вторичной дифференциации – каково их отношение к своей общей родине? В какой мере возможен синтез?
б) Если каждый из этих языков
