очевидно, носит сложносоставной характер – возможно ли такое? Ведь тогда должно быть определение, которого, кажется, и добивался Понтий Пилат, напрямую спросивший Иисуса: «Что есть истина?» Господь, как известно, промолчал, не сказал этого Пилату, но евангелистам и миру он дал такое определение: «Я есть истина». На этом утверждении, собственно, и держится христианство.
Но пути вторичного упрощения неисповедимы, как мы это уже видели. И истина подверглась расщеплению, причем процесс шел изохронно с другими редукциями всего спектра. Прекрасное лишилось своей ауры, публичное (бытие-в-признанности) своей харизмы, мистика денег выходит из тумана – вот и истина предстает в своей неожиданной простоте. Наука не смогла (или не захотела) лишить ее сакральности, но простой здравый смысл, синтезированный во всемирной лаборатории социальной инженерии, сделал это. Вспомним, как все это было, восстановим пунктирно важнейшие этапы.
Ученые, конечно, не поверили Спасителю, что он и есть истина, но божественный, трансцендентный статус истины по факту признали. И они, ученые, служили своей истине как христианские священники своему богу. Пока это было так, авторитет науки оставался незыблемым, но экспансия вторичного упрощения упразднила сакральность истины, по крайней мере поставила этот вопрос на повестку дня. Идущую реформу можно расценить как следующий шаг в провозглашенном однажды направлении «Не человек для субботы, а суббота для человека», и вот, заменив «субботу» на «истину», мы достаточно внятно можем описать содержание разворачивающегося на наших глазах этапа.
Итак, первоначала обретены или по крайней мере уже обрисовались на горизонте. Как ни странно, для их характеристики больше всего подходит процедура ego cogito, в ходе которой обретается ясное и отчетливое знание, только требования ясного и отчетливого следует перенести с модуса бытия от первого лица («Я есть!») на состояние сознания и самой социальности, которая теперь и может быть описана как набор дискретных состояний. Единицы новой всеобщей валюты не случайно претендуют на звание «кларенсов» и «дистинктов», ведь эти же имена подходят и для обозначения «состояний истины». И для состояний красоты, если позволено будет так назвать эстетические ценности. И для этических состояний, которые, несомненно, стали более ясными и отчетливыми, хотя при этом их набор никогда еще не был таким произвольным. Ну и состояния признанности – кажется, за них наконец перестала отвечать «молва» (Gerede), признанность, теперь неуклонно идет к тому, чтобы быть номинированной в баллах в рамках прозрачной процедуры начисления баллов.
Отчетливость и ясность позывных сборки человеческого в человеке во многом обусловлена упадком сил противодействия и сворачиванием общей атмосферы агональности. Первоначала утверждаются в мире под своими именами, поскольку способны демонстрировать собственную очевидность, будь то моральные императивы или исторические предпочтения. Но очевидность свойственна тому или иному положению вещей, когда оно уже есть; тогда перед нами самое простое решение с удивительным провалом в памяти, что еще пару десятилетий назад такое решение считалось совершенно несбыточным, а то и вовсе не рассматривалось. Сейчас, напротив, уместно задать вопрос: «А как могло быть иначе? Как можно было полагать, что интеллектуальные способности женщин не дотягивают до уровня мужчин? Как можно было заставлять себя получать удовольствие от текста, требующего усилий, предаваясь своеобразному мазохизму? И мириться с тем, что потоки денег остаются непрозрачными?»
С позиций обновленной, радикально упрощенной вселенной прежний мир и вправду представляется погруженным в туман, кажется каким-то мерцающим и прерывистым, уклоняющимся от всеобщего эквивалента и увлеченным игрой в маскировку, чтобы видимость непременно противоречила сущности, а сами видимости неустанно конкурировали друг с другом. Соответственно, первая реакция какого-нибудь инопланетного существа, посетившего этот новый мир вторичного упрощения после царства рессентимента, такова: «Здесь меньше тумана! Какие отчетливые здесь контуры и какие ясные намерения!» Примерно такой может быть первая реакция до того, как странник присмотрится хорошенько и сообразит, что в этом редуцированном мире избыток ясности образовался из-за дефицита мерности, из-за схлопывания и свертывания измерений. Здесь все столь однозначно и отчетливо из-за того, что перекрыты входы в трансцендентное, задраены порталы, ведущие в тридевятое царство, в тридесятое государство. И отключена энергия преодоления.
9
Кто бы мог предположить, что силы и ухищрения рессентимента когда-нибудь прекратят свое действие? Все наиболее значимые мыслители были уверены, что возвращение к первоэлементам прямой чувственности, к первоначалам невозможно. Пожалуй, в такой оценке были бы вполне единодушны и Руссо, и Ницше, и Хайдеггер. Никто из них, правда, и не опознал бы на площадке вновь обретенной простоты и эквивалентности надстроек того мира, который грезился через миражи забвения, мира, преодолевшего грехопадение и вышедшего из размытости бытия к невиданному прямодушию, так похожему на евангельское «Да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Увы, точность отдельных деталей нисколько не способствует опознанию целого. Что тут можно сказать? Что никакое первоначало истории не обнаруживается в состоянии данности сразу? Или что никакое упрощение не приоткроет нам действительного прошлого?
А может быть, то, что первоначала логические никогда не бывают исторически первыми пунктами, в чем как раз и заключается кардинальное различие логического и исторического. Но не проблема опознания интересует нас сейчас, несмотря на всю склонность метафизики к разоблачению обознатушек. Интересны новые побеги, образующиеся перемычки, перезапущенная ритмология понятий или, как говорит Латур, «пересборка социального». В ключевых точках великих упрощений меняется вектор развития, так что всеобщая история начинается как бы с красной строки.
Всмотримся в это еще раз на примере экономики, обращая внимание на изменения в процессах дистрибуции вещей и в характеристиках полей овеществления. Вспомним логический старт капитализма, действительное обретение простейшей клеточки товарного производства. С точки зрения исторической датировки он оказался достаточно размытым, и вектор скорости (быстроты дистрибуции) на этом этапе преобладал в качестве магистральной линии развития. Образ монастырского хозяйства выбран как раз в качестве последнего оплота сопротивления. Здесь базировалась и практиковалась ойкономия, исследованная Агамбеном в близком ключе [105]. После того как оплот пал, осложненная дистрибуция окончательно уступила место чистой экономике с освобожденным от всех ойкономических отягощений регулятором. Имя этому регулятору – производительность труда, а его мера – общественно необходимые затраты времени. Капитализм родился из полного и окончательного «расколдовывания», если, опять же, прибегнуть к термину Макса Вебера.
Однако вскоре откуда-то появились новые колдовские чары, капитализм стал наполняться собственной мистикой. И речь идет не о протестантской формуле веры, ибо дух протестантизма при всей своей созидательной мощи вскоре выветрился сам по себе. Пройдемся по второму кругу рассмотрения, опираясь на уже полученные выводы. Речь о том, что деньги, будучи универсальным катализатором всех вещественно-созидательных процессов, проникли во внутренний мир, где стали одним из языков воображения, сначала всего лишь одним из. Но постепенно в
