Г. П. Федотов в данном случае выступает как обскурант. Действительно, какое дело русскому народу до мнений митрополита Даниила, ученого и очень почтенного историка Церкви E. Е. Голубинского и тем более Синода, петровской «Духовной коллегии», которую как–никак есть в чем упрекнуть? Русское Православие — это не только догматы, не только обряд, не только вера вообще, это культура, т. е. житейский обиход. «Осьмое чудо света» воздвиглось не на пустом месте.
Вполне возможно, как это ни странно, что идея постоянной (а не временной) мумификации тела Ленина была подсказана именно Троцким, разглагольствовавшим о мощах. Дело в том, что практика государственного церемониала в России XIX в. подразумевала временное бальзамирование тела усопшего императора. Останки Александра I, скончавшегося в Таганроге, были перевезены в Москву, потом в Царское Село и, наконец, выставлены в Казанском соборе Санкт–Петербурга «на поклонение народу в продолжение семи дней» (правда, гроб был закрытым) — с 6 по 13 марта 1826 г. [Шильдер, 381–382]. 27 февраля 1855 г. тело Николая I было перевезено из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость. Открытый гроб поставили в соборе, и народ «был допущен… в последний раз поклониться своему Императору, облобызать его обледенелую руку и помолиться над его гробом» [Духовное завещание… Николая Первого, 29–54]. Так же обстояло дело и с останками Александра III.
Можно предположить, что вначале Сталин ориентировался именно на эту традицию и предполагал выставить останки первого «советского царя» лишь на некоторый срок — для «прощания» и «поклонения». Вопрос о сохранении тела Ленина не был окончательно решен и в первые дни после его смерти; Политбюро пыталось обсуждать его с Крупской и родными вождя еще 24–25 января [Волкогонов, 365]. Однако в дальнейшем события приняли другой оборот.
В ночь на 22 января 1924 г. Ленин умер. Профессор В. Розанов, который его лечил, писал (в 1925 г.) о его болезни примерно следующее. Она началась с головных болей и какого–то неудобства в пальцах руки. Диагноз был поставлен сразу и точно — прогрессивный паралич, который был не обязательно третичной стадией сифилиса, благоприобретенного либо наследственного. Один заезжий медик–иностранец вообразил, что недомогание — следствие свинцового отравления от одной из пуль Фанни Каплан, оставшейся в мягких тканях шеи. Розанов и другие русские врачи сочли это вздором — видимо, справедливо; но, чтобы не конфузить коллегу, они предложили Ленину амбулаторную операцию, которая и была сделана. Однако болезнь продолжалась, была скоротечной и привела к кончине.
Тот же Розанов пишет о прощании с усопшим. Вожди разделились на две группы (по ранжиру). Те, кто важнее, приехали из Москвы в Горки на аэросанях, те, кто помельче, — на поезде. Из–за снежных заносов аэросани, где сидел и Сталин, запоздали, так что к смертному одру он подошел не первым. Впрочем, его прощание с вождем Розанову запомнилось: он как бы раздвигал всех плечами, поднял и поцеловал голову покойника. Это, конечно, не православное прощание.
«В 3 ч. 30 м. 22 января Президиум ЦИК Союза ССР избрал Комиссию по организации похорон Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР и РСФСР Владимира Ильича Ленина в составе Председателя Комиссии Ф. Э. Дзержинского, членов: тт. Ворошилова, Енукидзе, Зеленского, Молотова, Муралова, Лашевича и Бонч–Бруевича. На первом же заседании, в 4 ч. утра 22–го января, Комиссия пополнила свой состав тт. Сапроновым и Аванесовым; 29 января постановлением Президиума ЦИК Союза ССР в Комиссию был введен тов. Красин» [Отчет комиссии ЦИК, 9].
По–видимому, решающими голосами в комиссии обладали Бонч–Бруевич, Енукидзе (в ту пору ближайший друг Сталина) и Красин. Последнего, наверное, не случайно ввели в комиссию на третий день после похорон Ленина (они состоялись 27 января). Он и объявил публичную дискуссию и конкурс проектов, касающихся постройки второго, тоже деревянного Мавзолея (первый был воздвигнут перед похоронами и назывался «склепом»). О нем с «многоступенчатыми» ссылками пишет уже цитировавшаяся нами американская исследовательница: «Константин Мельников, архитектор, который проектировал саркофаг Ленина, однажды сказал, что „генеральная идея” постоянного сохранения и демонстрации тела Ленина исходила от Леонида Красина» [Tumarkin, 180–181] [129]. Это авантюрист, в начале века увлекавшийся «богостроительством» — вместе с Горьким, Богдановым, Луначарским (последний был непосредственно причастен к конкурсу проектов гранитного Мавзолея), видимо, разделял и идеи Η. Ф. Федорова.
«В 1921 г. в Москве на большом торжественном собрании» Красин «проповедовал своеобразную веру в воскресение мертвых» [Ольминский, 149–150]. Речь идет о гражданской панихиде по Л. Я. Карпову, тогдашнему руководителю советской химической промышленности и члену президиума ВСНХ. В слове, посвященном памяти скончавшегося товарища, Красин, в частности, сказал: «Наука, не останавливаясь на том, чтобы только лечить, восстанавливать здоровье заболевшего организма, уже ставит вопрос о произвольном создании пола, об обмоложении и т. д. Я уверен, что наступит момент, когда наука станет так могущественна, что в состоянии будет воссоздать погибший организм. Я уверен, что настанет момент, когда по элементам жизни человека можно будет восстановить физически человека. И я уверен, что, когда наступит этот момент, когда освобожденное человечество, пользуясь всем могуществом науки и техники, силу и величие которых нельзя сейчас себе представить, сможет воскрешать великих деятелей, борцов за освобождение человечества, — я уверен, что в этот момент среди великих деятелей будет и наш товарищ Лев Яковлевич» [Красин, 1928].
Если Лев Яковлевич, то тем более Владимир Ильич… Не только Православие («Чаю воскресения мертвых»), но и большевистская религия уповала на плотское бессмертие. Луначарский, человек более или менее начитанный, возводил идею «светлого царства коммунизма» к Апокалипсису: «Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет» (Ап. 20: 4). Рассуждая о «новом человеке», Луначарский и люди его типа могли вспомнить и новозаветное упование на то, что отряхнувший прах суеты пребывает «в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8: 20–21).
Эти милленаристские настроения вообще были распространены в то время, особенно в нарождавшейся научной фантастике. Достаточно припомнить сочинение Александра Беляева «Голова профессора Доуэля». Конечно, мы не рискнем сравнивать Сталина с нерадивым и вероломным учеником этого мудреца, вопрошавшим отрезанную голову своего наставника, хотя такое сравнение естественно, если учесть версию Троцкого, согласно которой Сталин убил Ленина. Впрочем, «Сталин — это Ленин сегодня», и в Мавзолей на несколько лет он попал вовсе не случайно. (Убрали его оттуда после того, как старой партийке и лагерной страдалице Д. А. Лазуркиной было видение, о котором она поведала с трибуны XXII съезда КПСС. Явившийся ей Ленин сказал, что он не хочет лежать рядом со Сталиным [XXII съезд КПСС, 121].)
Пусть фантаста–прозаика Беляева прокомментирует фантаст–стихотворец Маяковский («Про это») [130]: «Вот он, большелобый тихий химик, / перед опытом наморщил лоб. / Книга — „Вся земля”, — выискивает имя. / Век ХХ-й. Воскресить кого б? / — Маяковский вот… Поищем ярче лица — / недостаточно поэт красив. — / Крикну я вот с этой, с нынешней страницы: / — Не листай страницы! Воскреси!» Поэт мечтает и о воскрешении возлюбленной, предполагая, что некогда и земные чувства преобразятся: «Ваш тридцатый век обгонит стаи / сердце раздиравших мелочей. / Нынче недолюбленное наверстаем / звездностью бесчисленных ночей. / Воскреси хотя б за то, что я поэтом / ждал тебя, откинул будничную чушь! / Воскреси меня хотя б за это! / Воскреси — свое дожить хочу!»
Эти страстные стихи, конечно, тоже вдохновлены буквальным толкованием Писания и Предания (опять тысячелетие: XX век — XXX век; оно подкреплено «общим местом» высоких религий «мир есть книга», когда Господь, словом создавший Вселенную, воспринимается как первый писатель и покровитель всех поэтов). Цитаты, которые мы привели, выбраны из разделов поэмы, озаглавленных в согласии с христианской традицией: Вера, Надежда, Любовь. Жаль только, что Маяковский ограничился триадой и позабыл о тетраде, венчаемой четвертым членом, Софией Премудростью Божией.
Все эти чаяния имели не только литературное, но и прагматическое воплощение, пародийно отображенное в «Собачьем сердце» Булгакова. «Омоложение» было не одной теорией, но и практикой советского обихода. В пореволюционной столице Москве активно практиковал некий медицинский институт, который этим именно и занимался. Естественно, толку из его деятельности не вышло, и верхушка института была расстреляна.
