Углов рос в глазах летчика с непостижимой быстротой. Вот он закрыл своим большим, затянутым в черную кожу телом треть, половину, все небо. Углов вытащил Хабарова из развороченной кабины.
– Цел? – прохрипел Углов. – Бежим, пока не дрызнуло!
Он помог Виктору Михайловичу взобраться на плоскость своей машины, сам упал в кабину и порулил прочь от места аварии…
Процессия остановилась у ворот кладбища. Прощаться, отдавать то, что называют последним долгом, произносить речи, полагалось здесь. На самом кладбище, бывшем деревенском погосте, давно уже стало слишком тесно для церемоний.
Гроб поставили на деревянное возвышение, окружили плотными рядами венков. Сменялся почетный караул, говорились речи.
Речей Хабаров не слушал. Хабаров стоял в сторонке, глядел на густой синеватый ельничек.
Речи были удручающе одинаковы, ничего решительно не выражали и, главное, ничего уже не могли изменить.
К Виктору Михайловичу подошел Севе. У него было желтое, обтянутое лицо смертельно уставшего человека. Генеральный казал шепотом;
– Вы снова оказались правы, Виктор Михайлович… Хабарову показалось, будто тихие, торопливые слова Генерального вот-вот перекроют и оркестр и скорбные речи. Он отстранился от Вадима Сергеевича и ничего не ответил.
Хабаров видел штурмана. Рыжая, будто ржавая, голова его светилась на солнце. Орлов жевал травинку и смотрел мимо гроба, мимо людей, в ему одному ведомую даль. Хабаров видел инженера. Болдин казался совсем старым. Грубое лицо Акимыча и всегда-то было в морщинах, а в этот час морщины стали еще резче, еще глубже. Тяжело набрякли мешки под глазами. Рядом с инженером стоял радист. Эдик все время вздыхал и переминался с ноги на ногу. Хабаров видел жену Углова. Распухшее от слез лицо, небрежно заколотые над ушами волосы, дрожавшие руки.
За спиной летчика остановились две пожилые женщины.
– Молоденький-то какой, – сказала одна женщина.
– Ладно бы на войне, а то так – за здорово живешь, – сказала другая.
– А жена-то не больно убивается. Видать, налётал он ей, до конца жизни хватит…
– Жена еще не старая, жена не пропадет. Самого жалко.
– Молодой, красивый, небось и детки остались.
– Летают, летают… И конец известен, а все равно разве такого уговоришь – брось! Не бросит. Жалко…
Летчик обернулся, строго глянул на посторонних женщин и сказал негромко:
– Не того жалеете. Этот свое дело сделал. Женщины недоуменно переглянулись, замолчали и попятились. Хабаров медленно, медвежевато пошел в сторону. Неслышно шагая, он приблизился к старику, стоявшему чуть поодаль от возвышения с гробом.
Старик был высокий, жилистый. Редкие седые волосы его чуть шевелил ветер. Потертая кожаная куртка висела на нем, как на вешалке. Голубые, несколько затуманенные глаза смотрели сосредоточенно и скорбно. Хабаров осторожно обнял старика за плечи и, наклонившись к самому его уху, сказал:
– Вот так, Алексей Алексеевич, вот так…
Алексей Алексеевич погладил руку летчика своей сухой, еще сильной ладонью и тоже очень тихо сказал:
– Вот так, Витя, вот так…
Алексей Алексеевич был одним из старейших летчиков испытателей страны. Давно уже – отставным, бывшим летчиком. Когда-то он вводил в строй и Углова, и Хабарова, и многих других. В последние годы Виктор Михайлович почти не встречался с Алексеем Алексеевичем. На аэродроме старику делать было нечего, на торжественные собрания и юбилейные вечера приглашать его большей частью забывали, а без приглашения он никогда никуда не приходил. Но каждый раз, когда случай все-таки сталкивал Хабарова с Алексеем Алексеевичем, Виктор Михайлович испытывал странное чувство: уважение, нежность, легкий налет грусти и непонятная примесь вины перед этим человеком переплетались в тугой узел.
-Экипаж, я слыхал, цел, – шепотом сказал старик, – он успел катапультировать ребят?
– Успел.
– А сам не успел?
– Сам не успел.
– Хорошо погиб Леша. Достойно. Правильно погиб, – сказал Алексей Алексеевич и опустил голову.
Хабаров ничего не ответил. Он не считал, что Углов погиб оправданно, но возразить Алексею Алексеевичу не мог. Тем более здесь и тем более сейчас. Виктор Михайлович только крепче обнял старика за плечи. И тот, по-своему поняв это движение, сказал чуть слышно:
– Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя. Теперь, в старости, я это точно понял – очень важно, может быть, важнее всего прочего.
И в этот момент Хабаров увидел Киру. К началу церемонии она опоздала и теперь торопливо шла по дороге. Высокая, красивая, как всегда, уверенная в себе, Кира несла огромную охапку кроваво-красных гвоздик. Черное платье, черная накидка на волосах и пунцовые гвоздики выглядели, как показалось Виктору Михайловичу, удручающе эффектно. Хабаров видел: Кира приблизилась к жене Углова, быстро, вскользь поцеловала ее, сделала шаг вперед и положила цветы на крышку гроба. И еще Хабаров заметил, и это было ему особенно неприятно: положив цветы, Кира мельком оглядела всех присутствующих. Хабаров отвернулся.
Скорее всего ни один человек в мире не мог бы усмотреть в поведении Киры что-нибудь заслуживающее осуждения, но Хабаров не доверял ни ее трауру, ни искренности ее соболезнования, ни одному ее жесту…
Тем временем речи кончились. Гроб снова подняли на руки и понесли к могиле. Поперек рыжей глинистой ямы были перекинуты две парашютные стропы.
Хабаров подумал: "Стропы обожгут руки", – и устыдился будничной деловитости этой мысли.
Медленно покачиваясь, гроб стал опускаться в могилу. Первые комки земли ударились о крышку, тут же грохнул ружейный залп, чуть позже оркестр заиграл гимн.
И в тот самый момент, когда над кладбищем восстановилась было тишина, небо обрушилось на землю яростным громом двигателя.
Низко, над самым деревьями, пронесся острокрылый серебристый самолет. Точно над головами людей, тесно сбившихся в кучу, машина, словно переломившись, устремилась в зенит и одновременно плавно закрутилась в серии восходящих бочек.
Взглянул в небо начлет. Тревожно посмотрел, напряженно.
Взглянул вверх Алексей Алексеевич. Не скрыл радости.
Взглянул вслед машине Хабаров. Подумал: "Низковато начал вертеть, черт".
Взглянули в небо посторонние женщины, те, что жалели Углова. Испуганно посмотрели и прянули в сторону.
Взглянул вверх радист. Улыбнулся.
А стрела-машина, опрокинувшись в густой, праздничной синеве неба на спину, снова понеслась к земле и снова низко – низко вышла из крутого пикирования и опять ушла в зенит, к солнцу, к самой середке неба.
И начлет помрачнел.
И мало смыслившие в авиации музыканты плотнее прижали к себе трубы.
И остался спокойно-сосредоточенным инженер. Двигатель гудел ровно.
И только вдова Углова, казалось, не замечала ни самолета, ни неба, ни людей…
Рыжую глину ссыпали в могилу, обровняли холмик лопатами, забросали сначала еловыми ветками, потом венками.
В последний раз просвистел над кладбищем самолет, опрокинулся на спину и резкой горкой ушел вверх. Разом стало тихо и пустынно.
Первыми потянулись к выходу оркестранты. Следом за ними – посторонние женщины. Потом – все остальные.
Хабаров задержался на кладбище. Даже самому себе он не признался, что не хочет встречаться с Кирой. Медленно шел Виктор Михайлович по узенькой, усыпанной битым кирпичом и плотно укатанной дорожке, которую уже давно называли авиационной. Надписей, высеченных на надгробиях, не читал – он и так знал, кто где захоронен.
Остановился у могилы Стасика Чижова.
На отрыве от земли у Стасика отказал движок. Машина потеряла скорость и рухнула на самой границе летного поля. Аэродромная команда не успела даже глазом моргнуть, как все было кончено. Потом аварийная комиссия долго расследовала обстоятельства катастрофы, но так и не определила истинной причины несчастья. "Списали" на топливный насос. Примерно через полгода Хабарову пришлось поднимать дублер того самолета, что убил Стасика. Виктор Михайлович долго гонял двигатель на земле. Резко сбрасывал и еще резче прибавлял обороты. Машина огрызалась, но терпела. И тогда Хабаров порулил на взлетную полосу. Летчик и сейчас ощутил противный, мелкий, словно вибрация, озноб, преследовавший его до самого отрыва от земли.
"Не повезло Стасику", – подумал Хабаров и по совершенно непонятной ассоциации вспомнил: в пластмассовой круглой коробке Стасик держал свою знаменитую коллекцию рыболовных крючков. Он был чудаком, Стасик, – гордился этими крючками так откровенно и так радостно, будто сам изобрел их. И еще Стасик собирал фотографии самых лучших экземпляров выловленных рыб. Особенно хороши были снимки зимних щук. Замороженные метровые зверюги втыкались хвостом в снег, а рядом, для масштаба, ставился рыбацкий сапог. Стасик очень заботился о том, чтобы никто не заподозрил его в преувеличении, хвастовстве и прочих рыбацких прегрешениях.
