156
Кармин, как известно, это красный краситель, добываемый из тел бескрылых самок насекомых — кошенили, и он тоже присутствует в «Послесловье» к «СМЖ» Пастернака: И в крови моих мыслей и писем Завелась кошениль.
Согласно A. Majmieskulow [1992], которая ссылается на словарь Фасмера, у «мака» на уровне этимологической дешифровки может быть восстановлено значение «пастернак», так как в древневерхненемецком и древнеирландском языках meccun обозначает и «мак» и «пастернак». Сам же «мак» связывается ею с Макаром как антропоморфическим аналогом этого растения в мифопоэтической традиции. К Макару отсылает и «божье» начало в «душе» «мака», ибо, по наблюдениям Топорова [1982, 143], греческая лексема μακαριοζ употреблялась по отношению к людям, которые «снисканы богами, обласканы или находятся под их защитой и покровительством <…> и, следовательно, в чем-то существенно сопричастны божественному» [Majmieskulow 1992, 59]. Поэтому концептуально-композиционное раздвоение Цветков — Диких в «ДЛ» имплицитно указывает на борьбу христианского и языческого («дикого») начала в «душе» Девочки, как и в «душе» самого «Я» «СМЖ».
Ср.: «Самый толстый словарь в библиотеке слово „губа“ определяет так: „Одна из двух чувственных складок вокруг отверстия“, а Эмиль, переводя с французского, изрекает вот что: „Выпуклая мясистая часть ткани, обрамляющая рот… Два края раны наипростейшей… Орган лизания“» (А, 108). Затем происходит семантическое слияние обеих губ: «Ван же, приведя в устойчивость ее [Ады] прелестный, изогнутый лирой торс, вмиг оказался у ворсистого истока и был захвачен, был затянут в омут такими знакомыми, несравненными, с малиновой обводкой, губами» (А, 371).
Известно, что Набоков собирал гениталии бабочек и иногда употреблял каламбур «Excuse me, I must go play with my genitalia» [Pyle 2000, 97–98].
Согласно A. M. Пятигорскому [1996, 235], имя Лолита на санскрите означает «возбужденный желанием», а другое слово от того же корня, Лалита, — «любовная игра».
В одном из стихотворений Набокова этот образ также связан с крылатыми насекомыми: Поет вода, молясь легко и звонко, / и мотыльковых маленьких мадонн / закат в росинки вписывает тонко / под светлый рассыпающийся звон.
Из письма сестре Ж. Пастернак (от 1 августа 1931 г.) узнаем, что именно в образе Магдалины для Пастернака соединено «все женское воедино». В период написания письма единый пастернаковский женский образ был воплощен в З. Н. Нейгауз. Ср.: «И как по-другому бы написал я тебе, если бы со мною была только она, — лицо, характер, участь и назначенье, которые с такою силой собирают всё женское воедино, как это было в Магдалине, — если бы со мной было бы только то, что я любил всю жизнь и вдруг нашел» [Письма к родителям и сестрам 1998. Vol. 19, 14].
Кстати, русское слово «рай» связывают и с авест. ray — «богатство, счастье», и с др. — инд. rayis «дар, владение». В романе же «Ада» название имения Ардис анаграммирует в себе и ад, и рай (парадиз), и дар.
Ср. иллюстрации с изображением спящей девочки Л. О. Пастернаком в книге: Пастернак Б. Воздушные пути. М., 1982.
Гумберт также называет Лолиту «долорозовая голубка», сочетая в окказиональном эпитете ее полное имя и название цветка розы. Сокращенное же имя Долли связано с англ. doll «кукла».
В «Аде» же наблюдаем развенчивание сказки о святом Георгии («Чудо о святом Георгии»), которая является центральной структурно-мифологической опорой всего романа «ДЖ». Так, сразу после названия романа «какого-то пастора» «Les Amours du Docteur Mertvago» Ада называет «Ларису в Стране Чудес»; а затем Ван и Ада, чтобы заняться любовью и отделаться от младшей сестры Люсетт, привязывают ее к дереву — ей же удается «высвободиться», «и в этот момент принеслись обратно вскачь и дракон, и рыцарь» (А, 147). Люсетт пожаловалась на брата и сестру гувернантке, а та, не разобравшись в «сочиняемом сюжете», «вся в облаке лекарственных ароматов» позвала к себе Вана и «наказала ему воздерживаться от забивания головки Люсетт внушениями, будто она несчастная жертва какой-то сказки» (А, 148).
Знаменательно, что «девочек» Набокова и Пастернака или увозят, или они сами убегают от героев к их антагонистам с именем на «К»: так, с Комаровским уезжает от Живаго Лара, к Куильти бежит от Гумберта Лолита.
Ср.: Внезапно мне подумалось, что ее болезнь не что иное, как странное развитие основной темы… (Л, 276).
В английском варианте фигурирует рука: «…and the tenderness would deepen to shame and despair, and I would lull and rock my lone light Lolita in my marble arms» (L, 285).
Ср. в «Дневнике Живаго»: «Без конца перечитываем „Войну и мир“, „Евгения Онегина“ и все поэмы…» [3, 278].
Ср. высказывание В. Набокова: «Кстати, именно в Кончееве, да еще в другом случайном персонаже, беллетристе Владимирове, различаю некоторые черты себя самого, каким я был в 1925-м году» (предисловие к английскому изданию [Nabokov 1981, 7]).
О внутреннем состоянии Пастернака в тот период можно судить по его письму М. Горькому (31 мая 1930 г.): «Может быть, поездка [за границу] поправит меня, если только это еще не полный душевный конец» [5, 304]. В «ДЖ», как и в «ОГ», как мы писали, параллелизируются две «смерти поэта» — Пушкина и Маяковского. Смерть второго (1 апреля по старому стилю: этой датой заканчивается «Отчаяние» и начинается «Дар» Набокова), которая символически представлена в «ДЖ» как «выстрел в себя» Антипова-Стрельникова, помогла самому Пастернаку избежать смерти: самоубийство в его жизни оказалось «нереализованным», оно превратилось во «Второе рождение» [Раевская-Хьюз 1989]. Формула «второго рождения» появляется в «ОГ», где «покойный» Маяковский лежит с тем выражением, с которым «начинают жизнь, а не с которым ее кончают» [4, 237].
В окончательной версии «Повестей» Пушкин изменил как дату рождения Белкина, так и его смерти (соответственно 1798–1828) для того, чтобы расподобить дату своего тридцатилетия с «нулевым я» своей прозы.
О поэтике даты см. [Тамми 1999].
В книге X. Блума «Страх влияния» [1998] отношение «отец — сын» подробно рассматривается в связи с темой творческого влияния как такового со ссылкой на Кьеркегора и Ницше [Там же, 28, 50 и др.].
Для многих произведений Пушкина актуальны эксплицирование конца и вопрос: «Чем кончу длинный мой рассказ?» («Руслан и Людмила»). «ПБ» — первое законченное прозаическое произведение после «незаконченных» опытов 1820-х гг. «При этом законченность каждой из них предполагала завершенность второго порядка — единство повествования, цикл» [Бочаров 1974, 127]. И во многом эту законченность обеспечила фигура «покойного Белкина». Заметим при этом, что в «ПБ» Пушкин все время хочет найти для своих повестей именно «счастливые концы».
В «Истории села Горюхина», наоборот, подчеркивается, что Белкин «оканчивает» свой «труд-подвиг», подобно летописцу Пимену в «Борисе Годунове», исполняя свой долг, «завещанный от Бога».
См. развитие этой идеи в работе [Смирнов 1991], где автор приходит к выводу, что отец обоих братьев Живаго подобен Пушкину.
Ср. в «ДЖ»: «Юра занимался древностью и законом Божьим, преданиями и поэтами, науками о прошлом и о природе, как семейною хроникой родного дома, как своею родословною» [3, 89].
В связи с «окнами» у Пастернака интересен параллельный пассаж в автобиографии В. Набокова «Память, говори» (1967), в которой он, говоря о Сирине (т. е. своем бытии «русским писателем», последним романом которого был «Дар»), воспроизводит слова некоего критика, который сравнивал «строй речи» его русского «Я» с «окнами, открытыми в смежный мир <…> метелью следствий, тенью, оставленной караваном мыслей» [Набоков 1999а, 565].
«Мне лучше. Я стал работать, сел за окончание „Живаго“» [5, 510–511].
См. об этом 2.1.2.4.
Во время беседы на вопрос «А теперь что будет? Стоит, по-вашему, продолжать?» Кончеев (или сам Федор) отвечает «Еще бы! До самого конца…» [3, 69]. В этих словах снова содержится отсылка к Пушкину. В рукописях Пушкина была найдена поговорка игумена Святогорского монастыря, которую многие пушкинисты считают предполагаемым эпиграфом ко всему циклу «ПБ»: «А вот что будет, что и нас (ничего) не будет», которая записана на листе с последними строками «Гробовщика» и планом повестей [Шварцбанд 1993, 42–43].
