Это, конечно, не значило, что все служители культа в России были богаты. Из рассказов А. П. Чехова мы можем узнать об ужасающей бедности многих сельских батюшек. Как всегда и везде, богатели не все, а только так называемые «жирные коты» от церкви. «Епископы, — писал Варенцов, — выслуживались перед Святейшим синодом, чтобы получить доходную епархию, больше звёзд и лент, образов, усыпанных алмазами, для ношения на шее, бриллиантовых крестов на клобуки, дома, дачи, выезды в каретах с ливрейными лакеями».
Развитие капитализма в России требовало жертв. На простом народе наживались не только церковь, но и новая сельская буржуазия, кулаки. После Столыпинской реформы их стало ещё больше. Люди старого склада, помещики, с лёгкой руки Салтыкова-Щедрина, называли их «чумазыми»[88]. В 1877 году писатель Глеб Успенский в статье о романе Писемского «Мещане» так отозвался о «чумазых»: «Торгаш, ремесленник, дрянь, всякая шваль — и, однако, они теперь герои дня!» А одна из газет, в середине 1880-х годов писала: «„Чумазые“ скупили помещичьи земли, сотни десятин… Один скупил три уезда, другой — территорию, равную Бельгии или Саксонии. Они сдают землю крестьянам по 20–30 рублей за десятину. Крестьяне разоряются. Раньше крестьяне не знали, что из реки нельзя взять ведро воды без позволения или оплаты, не говоря уж о том, что нельзя ловить рыбу, девкам искать ягоды и грибы, — всё это теперь чужая собственность, и за малейшее прикосновение к ней — плати». Вот когда, наконец, помещики стали вдруг защитниками крестьян! Да, не нравилось старым собственникам то, что появились собственники новые, а уж об их недостатках и говорить нечего. Следует добавить, что землю у помещиков скупали не только разбогатевшие крестьяне и купцы, но и священники. Некоторые из них брали в аренду у помещиков землю и отдавали её крестьянам в субаренду, но уже за двойную цену. Это вызывало недовольство прихожан, тем более что судиться с духовенством было делом никчёмным: оно всегда выходило сухим из воды и чистым из грязи.
Вопрос владения землёй всегда был одним из важнейших, и не только у нас. Века безграничного хозяйничанья позволили помещикам вбить себе в голову, что землю им во владение предоставил сам Бог и что бы они на ней ни делали (даже если бы вообще ничего не делали), она всегда будет принадлежать им. Оказалось, что это не так Заложенные и перезаложенные поместья стали скупать свободные крестьяне. Это было ударом для помещиков. «Старинное дворянство, — писала газета „Неделя“, — представляющее собой интеллигентный класс, стало покидать свои усадьбы. Место их занял новый земледелец: грубый, неинтеллигентный человек хищник и кулак так метко прозванный „чумазым“». Автор статьи, возможно, полагал, что исход «интеллигентных» помещиков из своих гнёзд будет кое-кем воспринят, как вселенская катастрофа, но этого не случилось. Помещики шли в акцизные чиновники, учителя и приживалы. Не в первый и не в последний раз жизнь в России сгоняла со своих насиженных и удобных мест тех, кто по наивности считал, что эти места будут принадлежать им вечно. В одной из повестей того времени имелось такое описание сложившейся тогда ситуации в деревне: «Губернский кулак новой формации вырубил лес, вырубил сад с вековыми липами и дубами, построил на месте старого барского дома с колоннами и балконами уродливый новый с какими-то нелепыми украшениями и кабаком в нижнем этаже. Землю, которой мужики пользовались за годовой взнос и с которой с разрешения старого барина они собирали грибы, орехи и ягоды, разбил на участки, распланировал и роздал в аренду по неимоверно дорогой цене под дачи». Ну чем не чеховский Лопахин!
Став новыми хозяевами жизни, «чумазые» землевладельцы и купцы ни о чём другом, кроме выгоды, не думали. В России, несмотря на увеличение по статистике сбора зерна, продолжали существовать деревни, в которых крестьяне давно не ели даже ржаного хлеба, не говоря уже о пшеничном. Они делали тесто из отрубей и небольшого количества ячной (ячменной) муки, а многие — на треть, а то и наполовину из лебеды. В то же время хлеб направлялся в Одесский и Севастопольский порты для отправки за границу. Другие страны за него давали больше, чем могли заплатить крестьяне, а правительство крестьянам не помогало.
Как-то осенью 1886 года крестьяне привезли в Зарайск хлеб, а местные купцы постановили дороже 17 копеек за пуд не платить. Плата эта не покрывала расходов, не позволяла крестьянам пережить зиму. Начались плач, стон, крик, хлеборобы валялись в ногах у купцов, умоляя прибавить хоть несколько копеек, но купцы стояли на своём, так и пришлось крестьянам уехать из Зарайска нищими.
Наши «народники» и их идейные кумиры, такие как Глеб Успенский, Златоврацкий и другие, страдали, наблюдая, как под давлением кулачества разрушается сельская община. «Убьёт ли этот яд общину? — вопрошал Златоврацкий в 1878 году в „Очерках крестьянской общины“. — Или же община решится на ампутацию и с корнем вырвет разъедающую её гангрену (кулачество. — Г. А)?», а Иванов-Разумник в «Истории русской общественной мысли» по этому поводу задавался вопросом: «В чём такая ампутация должна была бы состоять? Быть может, в высылке всех кулаков и богатеев по сельским приговорам в Сибирь?» Он тогда и не предполагал, что что-то подобное действительно произойдёт в 1929 году!
Вот так, на словах, правители России и её духовные пастыри «любили» свой народ. Спасибо добрым людям. В голодные годы они устраивали бесплатные столовые для крестьян. Лев Николаевич Толстой в 1892 году участвовал в создании таких столовых. В статье «Помощь голодным» он, в частности, пишет о хлебе с лебедой и вообще о состоянии крестьянской жизни. «Хлеб, — пишет он, — едят с третью лебеды, некоторые с половиной. Хлеб чёрный, чернильной черноты, тяжёлый и горький, едят его все: и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные… Хлеб с лебедой — не признак бедствия. В обильные годы хозяйственный мужик никогда не даст тёплого и даже мягкого хлеба членам семьи, а всегда сухой. „Мука дорогая, а на этих пострелят разве наготовишься? Едят люди с лебедой, а мы что же за господа такие?“ Лебеда невызревшая, зелёная. Такого белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она несъедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют… Баба рассказывала, как девочка наелась хлеба из лебеды и её несло и сверху и снизу». Толстой писал о том, что государство обязано рассчитать нуждаемость в хлебе, и если его не хватает, то закупить в Америке, в Австралии. Он видел общие хронические причины бедствия русской деревни, во много раз более сильные, чем неурожай, в пожарах, ссорах, пьянстве, упадке духа. «По сведениям священников, — писал он далее, — народ всё более становится равнодушным к церкви. Косность — нежелание изменить свои привычки… Отвращение к сельской работе, не лень, а вялая, невесёлая непроизводительная работа… вино и табак всё более распространяются, так что последнее время пьют и курят мальчики-дети». Невесёлую картину нарисовал нам граф Толстой, названный за свою объективность и проницательность В. И. Лениным «зеркалом русской революции».
Когда я учился в школе, нам говорили, что религию придумали попы для того, чтобы держать народ в повиновении у эксплуататоров. Представление это, конечно, довольно упрощённое. Слишком большое это явление, религия, чтобы являться каким-то утилитарным средством на манер порошка от блох. Однако нет сомнения в том, что религию действительно стали использовать для укрощения как социальной, так и политической активности народа. Мы же должны быть благодарны вере за то, что она удерживала и до сих пор удерживает кое-кого из людей от совершения дурных поступков и преступлений. Антон Павлович Чехов, насколько я понимаю, придерживался той точки зрения, что у доброго, хорошего человека и Бог добрый, а у злого и нехорошего и Бог злой и жестокий. Не случайно в рассказе «Убийца» преступление совершает злой и сильно верующий человек Совесть свою он успокаивал тем, что убитый не соблюдал всех канонов православия.
Конечно, между учениями и их воплощением в жизнь существует «дистанция огромного размера». Идея, овладевшая массами, становится идеей, которой эти массы овладели. Что они с ней могут сделать, до какой неузнаваемости изуродовать, в нашей стране показали христианство и коммунизм. Дикость, суеверия, предрассудки, людская злоба, зависть и месть облепили идеи, как ракушки дно корабля.
Взять хотя бы такой случай. В Москве, на Никольской, около часовни Святого Пантелеймона — покровителя болящих и целителя, с ночи собирались больные и «порченные» — так называли людей, страдавших припадками. И вот как-то в ноябре 1895 года пришёл туда «порченный» семнадцатилетний крестьянин Василий Алексеев. Одна из стоявших у храма женщин, крестьянка Наталья Евлампиевна Новикова пожалела его и дала ему яблоко. Тот надкусил его, и вдруг ему стало дурно, начался припадок Он стал кричать и плакать. Его посадили в пролётку и отвезли в приёмный покой. После этого какая-то женщина заявила, что припадок произошёл от яблока, а Новикова — ведьма. Раздались крики: «Бей колдунью!», «Колоти ведьму!» — и Новикову стали бить. Проходивший мимо сын коллежского советника Леонид Николаевич Нейман вырвал несчастную женщину из рук неистовой толпы и потащил за стену Китай-города. Народ гнался за ними, крича: «Бей его, чтоб не заступался в другой раз! Отнимай и бей колдунью!» Дело для Неймана и спасённой им женщины могло кончиться очень плохо, если бы в дальнейшие события не вмешался городовой, который и успокоил озверевшую толпу.
