Наконец, из-за усобиц ни один европейский монарх не мог стать могущественным настолько, чтобы препятствовать открытию и освоению заморских земель. И когда турки вторгались в Восточную Европу (в xvi и xvii веках это происходило неоднократно), в Европе не было владыки, который мог приказать португальцам сосредоточиться на угрозе с Востока[96]. Напротив, европейские монархи, соревнуясь друг с другом, поощряли торговлю, завоевания и колонизацию.
Религиозные войны бушевали в Европе более века после Реформации (см. главу 2). Но даже кровавые конфликты между протестантами и католиками, а также репрессии против евреев имели положительные стороны. В 1492 году евреев изгнали из Кастилии и Арагона. Сначала многие из них искали убежища в Османской империи, но после 1509 года еврейская община появилась и в Венеции. В 1566 году, в результате восстания голландцев против испанского владычества и образования протестантской Республики Соединенных провинций, Амстердам стал еще одним оплотом терпимости. После высылки в 1685 году из Франции гугенотов они нашли приют в Англии, Голландии и Швейцарии[97]. И, конечно, религиозное рвение стало одним из факторов для заморской экспансии. Португальский принц Энрике (Генрих Мореплаватель) поощрял моряков исследовать африканское побережье – отчасти в надежде, что они найдут мифическое государство пресвитера Иоанна, который мог бы помочь Европе справиться с турками. Васко да Гама в придачу к требованию об освобождении от таможенных пошлин нагло настаивал, чтобы правитель Каликута изгнал магометан и начал кампанию пиратства против мусульманских кораблей, идущих в сторону Мекки.
Короче говоря, характерная для Европы политическая раздробленность не позволяла построить что-либо даже отдаленно напоминающее Китайскую империю. Это также побуждало европейцев пытать счастья (в экономическом, геополитическом и религиозном отношениях) в далеких землях. Можно сказать, то была иллюстрация правила “разделяй и властвуй”, хотя, как ни парадоксально, именно благодаря тому, что европейцы были разделены, они правили миром. Для Европы малое было прекрасным, поскольку влекло за собой конкуренцию – не только между государствами, но и в их рамках.
Официально Генрих V был королем Англии, Уэльса и даже Франции, на которую он предъявлял права. При этом в сельской Англии власть в действительности находилась в руках крупной феодальной знати – потомков баронов, исторгнувших Великую хартию вольностей у короля Иоанна, а также джентри и бесчисленных церковных и светских корпораций. До Генриха VIII короли не могли приказывать церкви. Города нередко пользовались самоуправлением. И, что особенно важно, крупнейший коммерческий центр страны был почти независим. В Европе тогда имелись не только государства, но и сословия: дворянство, духовенство, бюргерство.
Можно проследить генеалогию и структуру Лондонской корпорации (City of London Corporation) до xii века. Иными словами, замечательно, что лорд-мэр, шерифы, олдермены, советники, члены гильдий (livery companies) и фримены (полноправные граждане) – все это существует более 800 лет. Лондонская корпорация, один из ранних образцов автономного коммерческого предприятия, – с одной стороны прототип современных корпораций, с другой – предшественница самой демократии.
Уже в 30-х годах xii века Генрих I даровал лондонцам право избирать шерифами и судьями тех, “кого они сами пожелают”, и отправлять правосудие и вести финансовые дела без вмешательства короны и других властей[98]. В 1191 году, когда Ричард I воевал в Святой земле, Лондон приобрел право выбирать себе мэра, и это право в 1215 году подтвердил король Иоанн[99]. Поэтому Сити никогда не трепетал перед короной. Мэр Томас Фицтомас, заручившись поддержкой лондонцев, в 1263–1265 годах поддержал восстание Симона де Монфора против Генриха III. В 1319 году Эдуард II вступил в конфронтацию с Сити: торговцы дорогими тканями (mercers) стремились избавиться от зарубежных конкурентов, и, когда король не пошел на уступки, “лондонская чернь” поддержала его низложение Роджером Мортимером. При Эдуарде III удача отвернулась от Сити. Итальянские и ганзейские купцы закрепились в Лондоне не в последнюю очередь потому, что они предоставляли английской короне ссуды на хороших условиях (это продолжилось и тогда, когда на престоле оказался несовершеннолетний Ричард II)[100]. Лондонцы не поспешили на помощь монарху во время восстания Уота Тайлера (1381) и тогда, когда Ричарду II бросили вызов лорды-апеллянты. В 1392 году король лишил Лондон его свобод и привилегий, однако 5 лет спустя щедрый “дар” (10 тысяч ф. ст.) лорд-мэра Ричарда Уиттингтона вернул городу автономию. Ссуды и подарки короне стали ключом к независимости. Чем богаче был Лондон, тем он становился влиятельнее. Уиттингтон предоставил Генриху IV по меньшей мере 24 тысячи ф. ст., его сыну Генриху V – около 7,5 тысячи[101]. Сити конкурировал не только с короной: соперничество шло и в границах Лондона. Его гильдии ведут свою историю со средневековья: ткачи образовали корпорацию в 1130 году, пекари – в 1155 году, рыботорговцы – в 1272 году, ювелиры, портные и суконщики (merchant taylors) и скорняки – в 1327 году, торговцы тканями (drapers) – в 1364 году, торговцы дорогими тканями – в 1384 году, бакалейщики – в 1428 году. Эти “мастерства” (misteries) обладали не только значительным влиянием на определенные сектора экономики, но и политической властью. Эдуард III признал это, когда объявил, что стал “братом” гильдии портных и изготовителей поддоспешной одежды (linen armourers), позднее названной гильдией портных и суконщиков. К 1607 году ее почетными членами значились: 7 королей и королева, 17 принцев и герцогов, 9 графинь, герцогинь и баронесс, более 200 графов, лордов и других дворян, а также архиепископ. Сейчас 12 “больших корпораций” (торговцы дорогими тканями, бакалейщики, торговцы тканями, рыботорговцы, ювелиры, скорняки, портные и суконщики, галантерейщики, торговцы солью, торговцы железными изделиями, виноторговцы) участвуют по большей части в церемониях, однако некогда у лондонских ремесленников и купцов была настоящая власть. В лучшие времена они могли и драться, и пировать друг с другом[102].
Между прочим, многоуровневая конкуренция – между государствами и в пределах государства (и даже города) – помогает объяснить быстрое распространение и совершенствование механических часов в Европе. Уже в 30-х годах xiv века Ричард Уоллингфордский установил на южном фасаде трансепта Сент-Олбанского аббатства удивительно сложные астрономические часы. Они демонстрировали движение Солнца и Луны, звезд и планет, приливы и отливы. Механические куранты были не только точнее китайских водяных часов. Они не должны были оставаться достоянием придворных астрономов. И если на соборе в некоем городе появлялся прекрасный циферблат, соседи чувствовали себя обязанными последовать этому примеру. Из Франции после 1685 года изгоняли часовщиков-протестантов, а Швейцария с удовольствием их принимала. И, как и в случае военной техники, конкуренция вела к прогрессу: часовщики допускали мелкие усовершенствования, которые, накапливаясь, положительно сказывались на точности и элегантности продукции. В конце xvi века, когда иезуит Маттео Риччи привез в Китай европейские часы, они настолько превосходили восточные приборы, что их встретили настороженно[103]. В 1602 году Риччи по приказу императора Ваньли нарисовал на рисовой бумаге прекрасную карту мира, причем поместил Китай в центре. Но, скорее всего, он понимал, что в техническом отношении Китай уже дрейфует к периферии.
Распространение башенных часов (позже и часов помельче) благодаря растущей точности их хода шло рука об руку с подъемом Европы и распространением западной цивилизации. С каждым собранным хронометром уходило еще одно мгновение эпохи восточного величия.
Восточная Азия по сравнению с “лоскутной” Европой являлась (по крайней мере в политическом отношении) однотонной. Главными врагами Срединного государства на севере были монголы, совершавшие опустошительные набеги, а на востоке японцы, промышлявшие пиратством. Со времен Цинь Шихуанди, “первого императора” (221–210 годы до н. э.), наиболее опасной для Китая представлялась угроза с севера. Соображения безопасности потребовали огромных вложений в оборону. Ничего подобного Великой стене Европа со времен императора Адриана[104] до Эриха Хоннекера не видела. Не менее грандиозной была ирригационная сеть Китая. Синолог Карл Виттфогель, одно время придерживавшийся марксистских взглядов, видел в ней важнейший продукт “гидротехнического” восточного деспотизма.
Запретный город в Пекине – еще один памятник монолитности китайской власти. Чтобы получить представление об ее мощи и своеобразном этосе, нужно через Врата высшей гармонии (Тайхэмэнь) пройти в Зал высшей гармонии (Тайхэдянь; здесь стоит Драконий трон), затем в Зал срединной гармонии (Чжунхэдянь; личные покои императора), а после в Зал сохранения гармонии (Баохэдянь; здесь проходили заключительные экзамены для поступающих на государственную службу). Ясно, что идея гармонии неразрывно связана с идеей неделимой императорской власти[105].
