Успешная приватизация этих функций – основная идея работ Снелсона. Он считал, что социальная система с оптимальным сочетанием мира, процветания и свободы, – та, «где каждый в любой момент может произвести или предоставить любой товар или услугу, нанять любого работника, выбрать любое место производства, распространения или продажи, предложить продавать товары или услуги по любой цене». Единственно допустимые ограничения исходят со стороны самого рынка. Таким образом, систематическое использование повсюду в мире общества свободного рынка «откроет мир для всех людей».[24]
В моей жизни было немало опрометчивых слов, сказанных под горячую руку, прежде чем карьерные и семейные обязательства обрели форму. На протяжении нескольких лет я читал курс основных принципов Снелсона наряду с собственными курсами по истории естественных наук и истории войны. Кроме того, я вел занятия ежемесячной дискуссионной группы, которую назвал «Лунным обществом» (в честь знаменитого «Лунного общества» Бирмингема, существовавшего в XVIII веке); основным предметом его работы были такие книги, как «Человеческая деятельность». Как социолог в поисках объекта для исследований, я принял вызов, брошенный Людвигом фон Мизесом: «Законы человеческой деятельности и сотрудничества в обществе следует изучать так же, как физик изучает законы природы».[25] Мы собирались строить новую науку, а на основе этой науки – новое общество. Я даже сочинил «Декларацию свободы» и речь, озаглавленную «У меня есть мечта-2».[26] Что могло быть грандиознее?
Но как сказал однажды Йоги Берра, «в теории разницы между теорией и практикой нет. А на практике – есть». Вскоре я обнаружил, что принцип Берра широко применим к сфере экономики. Мы живем в мире, кардинально отличающемся от того, который воображали себе мои дальновидные наставники, поэтому я переключил внимание на труды экономистов австрийской школы, а также их протеже из Чикагского университета, – труды, идеи которых были определенно более распространенными в 80-х годах ХХ века, когда началось систематическое смещение страны в сторону правых. Благодаря этим трудам я нашел научный фундамент для своих экономических и политических предпочтений. Основатели австрийской и чикагской школ экономики, – школ, к которым я по сей день причисляю себя, – написали ряд книг и статей, идеи которых помогли мне составить четкое представление о правильной и ошибочной человеческой деятельности.
Я прочел «Конституцию свободы» (The Constitution of Liberty) и «Дорогу к рабству» (The Road to Serfdom) Фридриха А. фон Хайека; впитал «Экономику за один урок» (Economics in One Lesson) Генри Хэзлитта – уникальное резюме по экономике свободного рынка; счел «Свободу выбора» (Free to Choose) Милтона Фридмана одним из самых понятных толкований экономической теории. Его одноименный документальный сериал, показанный PBS (и представленный самым мускулистым либертарианцем в истории, Арнольдом Шварценеггером), произвел на меня такое глубокое впечатление, что я приобрел его видеоверсию и просмотрел ее несколько раз.[27] В числе титанов либертарианской мысли, преимущественно сформировавших мое мышление, Людвиг фон Мизес был первым среди равных; он объяснил мне, что политика вмешательства ведет только к усугублению этой политики, и что если вмешательство допустимо с целью защиты отдельно взятых людей от опасных наркотиков, то как быть с опасными идеями?[28]
Эта связь между идеями и свободой и сблизила мою страсть к науке и мою любовь к свободе, и привела меня к науке того рода, которой я занимаюсь по сей день.
Несанкционированная автобиография науки о вере
В последние три десятилетия я заметил две распространяющиеся тенденции и в науке, и в обществе: первая из них – различение «точных», или «сложных» (физических), «средних» (биологических) и «неточных», или «легких» (социальных наук), вторая – различение двух видов научных текстов, технических и популярных. Как правило, все эти классификации содержат оценку значимости, причем точные науки и технические тексты пользуются наибольшим уважением, а неточные науки и популярные тексты – наименьшим. И то, и другое предвзятое мнение попадает настолько мимо цели, что его нельзя назвать даже ошибочным.
Я всегда считал, что если и должно существовать какое-то ранжирование (а его не должно быть), то прямо противоположное нынешнему. Физические науки действительно «сложные» в том смысле, что решать, например, дифференциальные уравнения непросто. Однако ряд переменных в рамках причинной сети предмета довольно просто выявить и проверить по сравнению, скажем, с прогнозированием действий организмов экосистемы или последствий глобального изменения климата. Но даже сложность построения всеобъемлющих моделей в биологических науках незначительна по сравнению с моделями работы человеческого мозга и общества. По этим меркам социальные науки относятся к сложным, поскольку их предмет на порядки сложнее и многограннее и имеет гораздо больше степеней свободы, которые необходимо учитывать при контроле и прогнозах.
Промежуточное положение между техническими и популярными научными текстами занимает то, что я называю интеграционными науками – результатом процесса объединения данных, теории и повествования. Без этих трех метафорических ножек табурет, на который опирается предприятие науки, рухнет. Попытки определить, которая из этих трех ножек наиболее ценна, равносильны спорам о том, что важнее для вычисления площади круга – p или r2. Я различаю повествования двух типов. Официальные научные тексты – то, что я называю нарративом объяснения, – представляют собой четкий и ясный пошаговый процесс «введение-методы-результаты-обсуждение», основанный на несуществующем «научном методе» «наблюдения-гипотез-прогнозов-эксперимента», которому следуют линейно. Научные тексты этого типа подобны автобиографии, и как сказал комедийный актер Стивен Райт, «я пишу несанкционированную автобиографию». Тексты любого другого рода – беллетристика. Вместе с тем это подобие «историографии вигов»: к выводу пристраивают объяснение, заставляя факты и события аккуратно укладываться в причинно-следственную цепочку, где финал – неизбежный результат логической последовательности.
Неофициальные научные тексты – то, что я называю нарративом практики, – отражают действительное направление движения науки с периодами озарений и субъективной интуицией, случайными догадками и неожиданными находками. Наука, как и жизнь, беспорядочна и бессистемна, полна причудливых ситуаций, неожиданных разветвлений, непредсказуемых открытий, непредвиденных столкновений и непрогнозируемых исходов. Там, где нарратив объяснения может звучать как «на основании этих данных был сделан вывод…», нарратив практики читается скорее как «ну ничего себе!»
Далее данный конкретный образец интеграционной науки соответствует стилю нарратива практики и, если так можно выразиться, является несанкционированной автобиографией науки о вере.
А если я неправ? Что я сказал бы Богу
Я уже достаточно стар, чтобы на своих ошибках усвоить урок: вероятность того, что я могу оказаться неправым, есть всегда. Я уже во многом ошибался, возможно, ошибаюсь и насчет Бога.
Возможно, Чик Д’Арпино прав в истолковании событий, произошедших рано утром в 1966 году: некая сила, находящаяся за пределами нашего мира, – назовем ее Богом, Автором Разумного замысла, Инопланетянином или источником – намеренно обратилась к Чику и передала ему сообщение, которое с радостью восприняло бы большинство людей: что есть некая сущность, которая заботится о нас. Именно в это Чик и верит до сих пор, хотя и знает нейрологическое объяснение подобных случаев. Возможно, Фрэнсис Коллинз прав в своих рассуждениях о том, что у космоса должны быть первопричина и перводвижитель, а также реальная (невоображаемая) сила, намеренно устроившая законы природы таким образом, чтобы появились звезды, планеты, жизнь, разум и мы.
Может быть, все мистики, волхвы и прочие исторические и современные персонажи, соприкоснувшиеся с миром духа или столкнувшиеся с паранормальными явлениями, просто лучше настроены на иное измерение, а их скептицизм достаточно слаб, поэтому их разуму несложно установить связь с источником. Именно в это верит выдающийся физик из Института перспективных исследований Фримен Дайсон. Статью 2004 года, посвященную паранормальным явлениям, Дайсон заканчивает «обоснованной» гипотезой, согласно которой «паранормальные явления действительно могут существовать», поскольку, как он говорит, «я не редукционист» и «великое множество свидетельств подкрепляет предположение о том, что паранормальные явления – реальность, однако находящаяся за пределами науки». Он признает, что эти свидетельства совершенно бессистемны, но поскольку его бабушка была знахаркой, его двоюродный брат редактирует журнал по парапсихологическим исследованиям, а также потому, что случаи, собранные Обществом психических исследований и другими организациями, указывают на то, что при определенных обстоятельствах (например, в состоянии стресса) некоторые люди иногда демонстрируют паранормальные способности, «я считаю возможным существование мира психических явлений, слишком изменчивого и преходящего, чтобы уловить его с помощью громоздких инструментов науки».[29]
