Но с другой — Россия влечет к себе помимо всего.
Все думаю, думаю и окончательно запутался в самом себе. Да и не знаю, как встретят меня в Москве как «евразийца»? Больше чем когда-либо становится тошно от «официального» курса России…
Вот я решил и спросить Вашего совета и, если Вам будет незатруднительно, — буду очень благодарен за ответ.
Яворский — это один из замечательнейших людей нашего времени. Такого музыканта-ученого, думаю, что второго нет даже среди «романо-германских хищников», как называет Трубецкой Европу[1912].
Простите, что беспокою Вас, и буду надеяться, что Вы найдете минуту времени и напишите.
Глубокий поклон Серафиме Павловне.
Искренно преданный
П. Сувчинский
Сколько здесь зайцев и диких коз!
Как адрес А. Белого?[1913]
Когда и куда собираетесь ехать?
2
Fischwasser.
7.8.22.
Дорогой Алексей Михайлович,
Грамоту Вашу получил[1914]. Спасибо за нее большое! Я окончательно решился: — подожду, в Россию пока не поеду, хотя, как выяснилось, работа предстояла бы интересная. Меня звали чуть ли не на должность ректора Высшего института Музыкальной Науки[1915]. Работа в этом институте шла интересная и новая, но, судя по письмам, все перессорились и разошлись. Вчера получил из Петербурга, от близкого человека письмо, которое меня окончательно убедило, что ехать в Россию сейчас нельзя. Письмо — трудное. Видно, что все друг перед другом раболепствуют, друг друга боятся. Во всем дипломатия, тактика, фальшь — какое-то сплошное Министерство иностранных дел — а в корне — ложь, зависть, недоброжелательство. В Москве — лучше. В Петербурге — все те же люди — среди друг друга толкаются и топчутся на месте.
Владимир Васильевич[1916], говорят, в тяжелом духовном угнетении. Семейная жизнь его не ладится. О «Поэме» — пишут баснословно[1917]. Опасаются даже за психическое здоровье Гиппиуса — настолько он весь в творческом напряжении. Бенуа, говорят, совсем старик![1918]
Получил письмо от о. Тихона, настоятеля Берлинской Церкви[1919]. Приходский Совет решил строить храм. Деньги есть. Не знаете ли архитектора, настоящего человека? Я писал о. Тихону свое мнение: Церковь д<олжна> б<ыть> — Храм-Памятник (как строили в настоящее православное время!), а не молельный дом или молельная комната (домовые церкви!). Памятник современной веры нашей. Для этого нужно творчески осознать сущность наших нынешних религиозных переживаний и суметь их выявить и утвердить. Хватит ли на это сил? Боюсь, что все кончится «оберпрокурорским» стилем Александра III, мясом Васнецова[1920] и костюмами Нестерова[1921]. Но все-таки помочь им нужно. Может быть, Серафима Павловна войдет в строительный комитет[1922]. Я пока отказался, т<ак> к<ак>, не зная состава его, боюсь попасть в общество Марковых[1923] — они ведь считают себя ревнителями официального Православия! Нет ли учеников Покрышкина[1924]? Думаю, что Лукомского[1925] звать не стоит — он давно стал эстетической мумией.
Мои грибные страсти расходились! Сколько здесь грибов, белых, подосиновиков, подберезовиков! И т. д…
Глубокий поклон Серафиме Павловне.
Преданный Вам П. Сувчинский.
Жена моя[1926] Вам кланяется!
3[1927]
<август 1923 г.>.
Дорогой Алексей Михайлович!
К большому сожалению, я не могу быть у Вас, т<ак> к<ак> приехал Савицкий[1928] и Трубецкой[1929] и необходимо с ними вести переговоры относительно изданий[1930]. Глубокий поклон Сер<афиме> Павл<овне> и Льву Исаковичу[1931]. Как только они уедут — зайду к Вам.
Ваш ПС. 4
6 августа 1927.
Дорогой Алексей Михайлович,
Вы меня вдвойне огорчили: известили, что из первоначального плана дать в Commerce[1932] ряд Ваших рассказов в конце концов вышло так мало проку, и тем, что — как мне показалось — Вы в чем-то вините меня.
Вот этапы этого дела: я лично говорил с кн. Бассиано[1933] о Вас, и она <очень?> заинтересовалась; я лично передал книги Гротхейзену[1934] и переводил с его знакомой, «коммунисткой»[1935], несколько рассказов, чтобы дать ему представление о них; я лично несколько раз спрашивал у кн. Бассиано о судьбе переданных книг, и она каждый раз отвечала, что они «в работе» и проч.
Речь всегда шла, насколько я знаю, о печатании серии рассказов. Говорю Вам обстоятельно на основании слов Гротхейзена и самой кн. Бассиано.
Что произошло в дальнейшем — я не знаю, т<ак> к<ак> давно не был у Бассиано. Правда, я ни в чем не виновен и хотел и хочу сделать только лучше!..
В понедельник разузнаю все у Д<митрия> П<етровича>[1936] и тогда сообщу Вам.
Сердечный привет Серафиме Павловне
Привет Вам
П. Сувчинский 5[1937]
28/V/28.
Дорогой Алексей Михайлович,
На Ваш вопрос трудно ответить, т<ак> к<ак> русских книг по церковному пению (Разумовского[1938], Смоленского[1939], Преображенского[1940], Металлова[1941], Аллеманова[1942] и др.) здесь — во Франции не найти.
Знаю, что над русск<им> церк<овным> пением работал франц<узский> аббат Thibot (кажется, так пишется его фамилия)[1943].
Кроме того, важно знать, что именно нужно — историю, или же «теорию» крюково-знаменного пения.
Очень кланяюсь Серафиме Павловне.
Преданный Вам П. Сувчинский 6[1944]
<март 1928 г>.
Дорогой Алексей Михайлович,
Сегодня узнал, что Сотничек будет переводить Стратилатова[1945]. Спешу сообщить Вам эту радостную новость, но пока, пожалуйста, пусть это останется между нами.
Надеюсь, что перемены не будет.
Сердечный привет Сер<афиме> Павл<овне>
всегда преданный
П. Сувчинский ______________________
Роберт Хьюз (Беркли, Калифорния)Графологический жест
(Из новых наблюдений в области карпалистики[*])
Эти заметки — о почерке и смерти. Случается, что смерть или предсмертный спазм застают нас в процессе письма, превращая написанное в человеческий документ. Именно о такого рода документах и пойдет речь в предлагаемых заметках.
Интерес этой темы зависит от вида искусства. Мы слишком привыкли к выражению слабеющей рукой, чтобы в последних письмах и завещаниях из романа нас волновало что-либо, кроме содержания. Другое дело — кино, в котором почерк воспроизводится факсимильно. На экране слабеющая рука принимает облик движения или следа. Смерть персонажа предстает перед зрителем как жест.
Предлагаемые наблюдения — преимущественно о кино, но я начну не с него, а с историй, известных нам по биографической и художественной литературе.
ПОСЛЕДНЕЕ НАБЛЮДЕНИЕ ЭЙЗЕНШТЕЙНА
Ценителям воспоминаний, возможно, знакома книга Елены Лурия «Мой отец А. Р. Лурия» — портрет выдающегося русского нейропсихолога глазами ребенка. Прежде чем поделиться выдержками из этих удивительных по зоркости мемуаров, несколько слов о том, чем нам интересна фигура Александра Романовича Лурия.
Во-первых, Лурия был другом Эйзенштейна. Во-вторых, эта дружба основывалась на общности интересов: как Эйзенштейн, так и Лурия интересовались движением и жестом. В 1923 году Эйзенштейн (совместно с Третьяковым) написал статью «Выразительное движение» для так и не вышедшей Энциклопедии театра[1947]; в 1929 году статью под таким же названием (правда, во множественном числе и, конечно, имеющем в виду другое содержание) опубликовал в Большой медицинской энциклопедии Александр Лурия.
Наконец, Лурия и Эйзенштейн не только интересовались сходными вопросами, но и планировали совместные опыты и исследования, фрагменты из которых приведены в книге Елены Лурия[1948]. Каждый из них понимал, что выразительное движение на сцене и выразительное движение в психологическом плане — разные системы, но оба верили, что у этих разных систем одни и те же биологические и органические корни. У Лурия Эйзенштейн черпал сведения о генетической психологии, о том, как формируются движения у эмбриона и как они замещаются более сложными формами организации движения[1949]. В свою очередь, Лурия часто просил Эйзенштейна порисовать — и наблюдал за зарождением движения карандашом по бумаге.
