Черчилль смог подняться выше идеологических разногласий, когда на карту было поставлено выживание его страны; 19 мая он сказал, обращаясь к скамье, где сидел Чемберлен и его министры: «Когда вы пытаетесь оценить заинтересованность и лояльность русского правительства в этом вопросе, вы не должны руководствоваться сантиментами. Вы должны руководствоваться анализом вовлеченных в эту ситуацию жизненных интересов. Главные жизненные интересы России диктуют ей необходимость сотрудничества с Великобританией и Францией с целью предотвращения дальнейших актов агрессии». Черчилль прямо спросил у премьера и его кабинета: «Готовы ли вы быть союзником России во время войны?» И, предупреждая ответ, заметил: «Ясно, что Россия не собирается заключать соглашения, если с ней не обращаться как с равной, она должна не только ощущать равенство, но и быть уверенной в том, что методы союзников – на мировом фронте – наилучшим образом ведут к успеху».
Лишь под давлением группы обеспокоенных членов палаты общин Чемберлен 23 мая 1939 года дал свое согласие на переговоры с советскими представителями о заключении союза СССР, Великобритании и Франции.
Прошел май, наступил июнь, но Чемберлен не спешил. Из Москвы запросили о присылке чрезвычайного представителя, и Антони Иден предложил свою кандидатуру. У него были веские основания претендовать на участие в этой миссии – прежде он был министром иностранных дел, встречался со Сталиным и, кажется, нашел с ним общий язык. Но Чемберлен избрал Уильяма Стрэнга, о котором Черчилль сказал: «Способный чиновник, но не имеющий влияния за пределами министерства иностранных дел». Его выбор, по мнению Черчилля, был ошибкой, ибо «посылка столь второстепенной фигуры означала фактическое оскорбление». Размышляя о возможностях переговоров в Москве, Никольсон записал в дневнике 19 июня: «Должен признаться, что у меня дурные предчувствия».
Выдвижение кандидатуры Стрэнга отрицательно подействовало на Сталина. Серьезен ли Лондон в момент, когда речь идет о всеобщем выживании? Паранойя Сталина, его незнание Запада, особенность сформировавшейся в СССР системы заставили обостренно и недоверчиво воспринимать все действия западных союзников. Роковой ошибкой Советского правительства было то, что оно не видело принципиального различия между фашистскими режимами Германии и Италии (с последней у СССР были особенно тесные отношения) и буржуазными демократиями Британии и Франции. В Москве думали о них прежде всего как о недавних лидерах интервенции.
Политические переговоры в Москве многократно описаны, и мы опускаем детали. Отметим лишь, что шли они неспешно и никак не отражали экстренности причины, их породившей. Чемберлена и Галифакса устраивал замедленный ход переговоров, они поощряли перерывы. Казалось бы, англичане должны были почувствовать серьезность надвигающихся событий. Например, 7 июля 1939 года из Рима была получена телеграмма, в которой Муссолини просил британского посла в Италии: «Скажите Чемберлену, что если Англия готова сражаться за Польшу, Италия сомкнет штыки со своим союзником Германией».
После двух недель переговоров в «Правде» 29 июня появилась статья члена Политбюро Жданова, возглавлявшего Комитет по иностранным делам Верховного Совета СССР: «Мне кажется, что британское и французское правительства не готовы к заключению соглашения, приемлемого для СССР, а стремятся лишь продемонстрировать общественному мнению своих стран якобы несговорчивую позицию СССР и таким образом упростить для себя задачу заключения соглашения с агрессорами… Им нужен договор, по которому России будет отведена роль чернорабочего, несущего на своих плечах бремя обязательств. Ни одна уважающая себя страна не пойдет на такой договор, если не хочет стать игрушкой в руках людей, привыкших таскать каштаны из огня чужими руками. Следующие несколько дней покажут, так это или нет».
Посол Шуленбург сразу же увидел в этом сигнале стремление «возложить на Британию и Францию вину за возможный провал переговоров».
В это время, как пишет А. Буллок, «из донесений, присылаемых Зорге из Токио, Сталин уже уяснил, что причина отказа Японии примкнуть к военному союзу с Германией кроется в осознании того, что Гитлер и Риббентроп в значительно большей степени заинтересованы в их участии в войне не против СССР, а в войне против Англии и Франции. Если бы СССР смог аналогичным образом сохранить нейтралитет перед лицом военного конфликта Германии с великими державами Запада, это, по крайней мере, позволило бы Сталину выиграть время и, возможно, в уплату за нейтралитет, обеспечить территориальные и стратегические преимущества в Восточной Европе. Выигрыш во времени дал бы Сталину возможность укрепить боевую мощь СССР к тому моменту, когда Гитлер начнет осуществление своих планов в отношении России».
Спустя три месяца после советского предложения о переговорах, 13 июля, Черчилль выступил на страницах «Дейли миррор»: не может быть извинений «необъяснимой задержке» в подписании договора между Москвой, Парижем и Лондоном. Премьера же Чемберлена эта задержка не волновала. Он писал сестре: «Я так скептически отношусь к вопросу о ценности русской помощи, что не думаю, что наша позиция сильно ухудшится, если мы обойдемся без них».
Гитлер, напротив, хорошо понимал, что в случае формирования тройственного союза он будет превзойден в людях и вооружении. Он будет «перехитрен», ему нужно будет пересмотреть военные планы и постараться выиграть время. 11 августа 1939 г. Гитлер сказал Карлу Буркхардту, комиссару Лиги Наций в Данциге: «Все, что я предпринимаю, направлено против русских. Если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, тогда я буду вынужден пойти на соглашение с русскими, побить Запад и затем, после его поражения, снова повернуть против Советского Союза со всеми моими силами.»
Черчилль полагал, что создание ситуации двух фронтов «стоило бы Гитлеру жизни». По его мнению, Чемберлен допустил грубую ошибку, не поставив восходящую звезду британской политики молодого консерватора Антони Идена во главе английской делегации, отправившейся для переговоров в Советский Союз. Второй ошибкой Черчилль считал назначение главой английской делегации Стрэнга, чиновника, не имеющего никаких специальных полномочий, ничего не знающего о советской политической системе. Третьей ошибкой явилось то, что англичане слишком долго собирали делегацию, ее нужно было послать на несколько месяцев раньше. Более того, такую делегацию в Советский Союз надо было послать уже в августе 1938 года, – еще до Мюнхена. Черчилль полагал, что Советский Союз с большей готовностью выступил бы за дружественную Чехословакию, с которой у него имелись достаточно тесные отношения. В случае с Польшей дело обстояло сложнее. Но и здесь прогресс был возможен при большей гибкости и настойчивости Запада.
К сожалению, группа англичан, сидевших на переговорах в Москве, думала, подобно Чемберлену и Галифаксу, что Красная Армия не такое уж и приобретение. И она не видела особой опасности в промедлении. Это было опасное заблуждение.
Советско-германский договор
В июне 1939 г. в газете «Правда» появилась статья «За Родину». «Родина одна только поддерживает горение героизма, горение творческой инициативы во всех областях, во всех сферах нашей богатой, многосторонней жизни… Защита отечества есть высший закон». XVIII съезд ВКП(б) знаменовал окончательную смену политической парадигмы Советской России. Строительство социализма окончательно стало означать не приближение мировой революции, а создание мощного современного государства. Вождь обращается к русской истории в поисках предтеч его курса. Пушкинское выражение «поднять историю на дыбы» цитируется им обильно. Он беседует с Алексеем Толстым в таком духе: «Эпоха Петра Первого – одна из величайших страниц в истории русского народа. Необходима была решительная революция во всех сферах жизни страны, нужно было поднять Россию до уровня культурных стран Европы. И Петр сделал это. Эпоха Петра и наша перекликаются друг с другом своего рода вспышками силы, взрывами человеческой энергии и мощью, направленной на освобождение от иностранной зависимости». И те, кто еще недавно воспевали мировую революцию, говорили теперь о себе (вслед за Маленковым) как о «слугах государевых». Теперь идеологические шоры не сдерживали Сталина.
В июне немцы предприняли зондаж возможностей начать переговоры со Сталиным, но без малейшего успеха. Но в середине июля Москва сделала важный шаг навстречу Германии. Советский торговый представитель в Берлине Н. И. Бабарин сообщил 18 июля своему германскому контрпартнеру Шнурре, что СССР хотел бы расширить двусторонние экономические отношения. Русские довели до сведения Германии, что возможна конкретизация экономического соглашения, как и более широкая договоренность. После позитивного ответа Германии через четыре дня было объявлено о возобновлении в Берлине советско-германских торговых переговоров. Шнурре 26 июля пригласил поверенного в делах СССР Астахова и главу советской торговой миссии Варварина на обед. Вот что он говорил советским дипломатам: «Что может Британия предложить России? В лучшем случае участие в европейской войне и враждебность Германии. Что можем предложить мы? Нейтралитет и отстояние от возможного европейского конфликта и, если того пожелает Москва, германо-русское понимание взаимных интересов, что, как и в прошлые времена, будет служить на пользу обеим странам… У Германии и России нет противоречий по всей линии от Балтийского и Черного морей до Дальнего Востока. И в дополнение, несмотря на все различия в образе жизни, существует одно общее в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям Запада».
