В зачине поэмы Камоэнса утверждается, что португальцы намного выше древних греков и римлян, ибо португальцам «поклонились и Марс и Нептун» [46]. Но все же автор отдает должное древним на всем протяжении поэмы уже одним тем, что использует классические античные образы. Древние божества – исполненные красоты, очарования и блистательных противоречий – помогают предрешить исход морского странствия. Вакх пытается помешать португальским корабельщикам, а Венера и Марс благоволят к ним. Эта глубокая связь со средиземноморской мифологией, согласно оксфордскому ученому Боуре, дает возможность отнести поэзию Камоэнса к светской словесности Возрождения – даже при том, что «Лузиады» можно толковать как утверждение христианства после долгого мусульманского засилья на Средиземном море и Леванте.
Камоэнс, как и сама Португальская империя, полон противоречий. Он – первый из новых авторов, последний из средневековых. Вслед Боуре его можно назвать гуманистом, поскольку поэт осуждает злодеяния некоторых португальских завоевателей, хотя и мусульман зачастую изображает красками черными и едкими. Он говорит о «гнусном Магомете» [47]. Ислам для Камоэнса – нечто варварское и растленное, сочетающее в себе «хитрость и притворство» [48]. Добродетельны только те мусульмане, что помогают португальцам, ибо столкновение, изображаемое Камоэнсом, – ни больше ни меньше как борьба света против тьмы [49]. Камоэнс порицает Реформацию за то, что она разделила христиан именно тогда, когда им следовало объединяться против исламской угрозы. Вместо того чтобы сражаться с папой римским, намекает поэт, им следовало бы драться с турками.
Поэма славит имперские португальские захваты, но отношение самого Камоэнса к этим захватам бывает двусмысленно. Он негодует по поводу честолюбия и тщеславия, признаёт, что насильственное насаждение христианской религии может привести к новым ужасам. Как он пишет:
Фантазии бесплодной предаваясь,
Свирепость ты геройством объявило
И, суетой безумной упиваясь,
Подвергнуть жизнь опасности решило.
Сомнительной отвагой отличаясь,
Ты цену жизни, видно, позабыло,
Хоть в смертный час ей свято дорожил
И Тот, Кто жизнью всех нас одарил [50].
В том, как португальцы силой заставили Индийский океан войти в соприкосновение с Европой и Западом, немного прекрасного или романтического. Это были чудовищные и многотрудные деяния, полные мук, потрясений и свирепости. Камоэнсовы «Лузиады» – прекрасная тому иллюстрация. Поэма напоминает: сердца завоевателей почти всегда оказываются надорваны. Чем больше португальцы захватывали, тем меньше они могли удержать за собой. Индийский океан довольно мал в культурном отношении, однако чересчур велик в отношении пространственном, чтобы даже в нынешний век реактивных самолетов одна-единственная держава могла подчинить его себе. Португальские завоевания – подобно последующим голландским и английским – отражают как динамизм, так и безрассудство, присущие всем империям. Португальцы преподают урок, а Соединенным Штатам следовало бы его выучить.
Глава 5
Белуджистан и Синд
Географические карты завораживают по самой своей природе, а поэзия Камоэнса кроме всего прочего прекрасна еще и тем, что властно притягивает читателя к ним. Часто, когда мне требовалось вдохновение или хорошая мысль, я обращался к географической карте. Возьмите карту Макранского побережья в Пакистане, протянувшегося от иранской границы к востоку, вдоль Аравийского моря и до самого Карачи, близ границы с Индией. Слово «Пакистан» указывает, казалось бы, на Индийский полуостров, или субконтинент. Но с точки зрения географической или культурной тут можно и возразить. Собственно субконтинент начинается лишь на берегах реки Хаб, в нескольких километрах западнее Карачи, неподалеку от устья реки Инд. Поэтому, глядя с географической и культурной точек зрения, почти 650-километровое Макранское побережье, тянущееся в пределах Пакистана, составляет обширную «переходную область». Повсюду заметен отчетливый средневосточный отпечаток – особенно аравийский: ибо напротив, на другом берегу Оманского залива, расположен Маскат. Арабы впервые вторглись в Макран в 644 г., всего лишь через 22 года после Хиджры [1]. Эта «переходная область», пограничная с Аль-Хиндом – Индией, – включает в себя Макранский берег, сопредельные внутренние области и зовется Белуджистаном. Именно по этим исхлестанным волнами, щелочным пустошам шагало к западу 18-тысячное войско Александра Македонского, двигаясь от поречья Инда к Персии – во время катастрофического отступления из Индии в 325 г. до н. э.
Белуджистан – особенно южная, прибрежная часть его – дикий и косматый, тюркско-иранский племенной пасынок Среднего Востока. Десятки лет он фыркал и скрежетал зубами под властью более темнокожих, более цивилизованных и (как утверждают) более смекалистых и расторопных пенджабцев, обитающих вблизи индийской границы, на кишащем людьми северо-востоке Пакистана. В сущности, пенджабцы заправляют всем пакистанским государством. Но чудится: до людских муравейников, высящихся на густонаселенном Индийском полуострове, отсюда, из Аравийского Пакистана, отнюдь не близко. Ехать на машине вдоль Макранского побережья – значит вновь оказаться среди овеваемых ветрами, дышащих привольем равнин, похожих на те, что мы уже видали в Омане и Йемене, где исполинские, зубчатые скальные кряжи цвета наждачной бумаги встают прямо из песков, усеянных кустами верблюжьей колючки. Здесь, на берегах столь пустынных, что вам мерещится лязг македонских доспехов, человека всецело поглощают геологические наблюдения. Грохочущее море бьется о безжизненные берега, над которыми высятся оранжевые песчаные дюны. Дальше в глубь суши этот почти неземной ландшафт сменяется черными нагромождениями застывшей лавы. Здешнее побережье мрачнее, чем дофарское; здесь ветры и сейсмические возмущения ведут свою летопись несколько иначе, создавая извилистые складки и выпячивания, порождая глубокие разломы и конические формации.
Проходит час за часом, а единственный признак цивилизации, иногда встречающийся вам на пути, – случайная чайхана: прокопченная каменная хижина, где проезжим, желающим отдохнуть, предлагают джутовые чарпои (коврики-постели), затхлые иранские галеты и крепко заваренный чай. Исторически это более дикое и безлюдное побережье, чем оманское, – и оттого менее затронутое космополитическими влияниями Индийского океана. Сюда, к этим редким постоялым дворам, подъезжают со скрипом и скрежетом на своих старых автомобилях и мотоциклах белуджи, носящие арабские головные платки – куфии. Они говорят резкими гортанными голосами, а рокочущие ритмы их музыки гораздо ближе аравийским напевам, чем задумчивым, отчасти гнусавым песням Индийского полуострова.
Но не обманывайтесь: это Пакистан. Магистральное шоссе, ведущее из Карачи на запад, к иранской границе, вполне современно – лишь кое-где нужно залатать и замостить образовавшиеся выбоины. Часто попадаются правительственные контрольно-пропускные пункты, крупные военные базы – воздушные и морские – расширяются, соответственно, в Пасни и Ормаре: оттуда Пакистан может препятствовать проникновению индийской мощи на океанские просторы. Пакистанское правительство не в состоянии контролировать обширные пустоши и горные твердыни Белуджистана, населенные племенами контрабандистов, мятежников и разбойников (дакойтов). И все же правительство способно оказаться там, где захочет и когда захочет, – чтобы добывать полезные ископаемые, захватывать земли, строить шоссе и военные базы.
По мере того как правительство протягивает дороги и сооружает военные объекты, белуджей с индусами, составляющими национальное меньшинство, насильно сгоняют с облюбованных властями земель: правительство считает, что обе этнические группы втайне сочувствуют Индии. Честно говоря, в глазах индусов и белуджей Индия и в самом деле служит необходимым противовесом пакистанскому государству-угнетателю.
Когда я изучал карту Белуджистана – «грубого и обомшелого», как назвали его первые искатели приключений из Британской Ост-Индской компании, – ничто не поразило воображения моего так, как Гвадар – портовый город, населенный 70 тыс. жителей и расположенный близ иранской границы на дальней оконечности Макранского побережья [2]. Если есть великие географические имена, принадлежащие прошлому – Карфаген, Фивы, Троя, Самарканд, Ангкор Ват – и настоящему – Дубай, Сингапур, Тегеран, Пекин, Вашингтон, – то Гвадар, по-видимому, станет одним из великих географических имен в будущем.
Попасть в Гвадар оказалось непросто. Требовалось особое разрешение от пакистанского Министерства внутренних дел – так называемый сертификат приемлемости. Почти две недели я дожидался этого дозволения – и в итоге оказался «неприемлем». Огорченный до предела, я все же сумел, обратившись за помощью к одному старому другу, обнаружить услужливого бюрократа, каким-то чудом ухитрившегося выправить мне разрешение за два дня. Поэтому благодаря самой своей труднодоступности Гвадар сделался для меня исключительно важен еще до приезда туда.
