Ничто не иллюстрирует это расхождение лучше, чем судьба обсерватории, построенной в Стамбуле в 70-х годах xvi века для Такиюддина Мухаммада ибн Маруфа аш-Шами аль-Асади. Такиюддин, родившийся в Сирии в 1521 году и получивший образование в Дамаске и Каире, был одаренным ученым, автором многочисленных трактатов по астрономии, математике и оптике. Он спроектировал собственные, очень точные, астрономические часы и даже экспериментировал с энергией пара. В середине 70-х годов xvi века Такиюддин, будучи главным придворным астрономом, добился постройки обсерватории. Судя по всему, “Дом новых наблюдений” имел сложнейшее оборудование, сопоставимое с аппаратурой Ураниборга, обсерватории Тихо Браге. 11 сентября 1577 года над Стамбулом появилась комета, и это потребовало астрологического толкования. По некоторым свидетельствам, Такиюддин недальновидно интерпретировал его как предвестие победы турецкой армии. Шейх-уль-ислам Кадизаде убедил султана в том, что занятия Такиюддина, сующего нос в небесные тайны, в той же степени богохульны, как и астрономические таблицы (Зидж-и джедид-и Гургани) самаркандца Улугбека (вероятно, обезглавленного за подобные же безрассудства). В январе 1580 года – лишь 5 лет спустя после завершения строительства – султан приказал разрушить обсерваторию Такиюддина[166]. До 1868 года в Стамбуле не было обсерватории. Так духовенство лишило турок шансов на научный прогресс в тот самый момент, когда христианские церкви Европы начали ослаблять свой контроль над поиском знания. Достижения европейцев Стамбул отвергал как “тщету”[167]. Наследие некогда знаменитого Дома мудрости растворилось в благочестии. Даже в начале XIX века Хюсейин Рыфкы Тамани, главный преподаватель Инженерной школы, еще объяснял курсантам: “Вселенная выглядит как сфера, центр коей – Земля… Солнце и Луна вращаются вокруг земного шара и относительно знаков зодиака”[168].
Во второй половине xvii века, пока Османская империя пребывала в полусне, правители Европы поощряли развитие науки – как правило, игнорируя мнение церкви на этот счет. В июле 1662 года Карл II своей хартией утвердил Лондонское королевское общество по развитию знаний о природе (спустя два года после его создания в Грешем-колледже) “для развития физико-математического экспериментального исследования”. Основателями Общества, по словам его первого историка, были свободно допущенные люди различных религий, стран и занятий… Иначе невозможно было бы добиться исполнения широких деклараций. Они открыто заявили, что основывают институцию не на английской, шотландской, ирландской, папистской или протестантской философии, но на философии человечества… и положили начало многим великим достижениям[169].
Четыре года спустя в Париже была основана Королевская академия наук – первоначально как картографический центр[170]. Так появилась модель для всей Европы. Среди основателей Королевского общества был Кристофер Рен – архитектор, математик, ученый и астроном. Карл II, поручивший Рену в 1675 году спроектировать Королевскую обсерваторию в Гринвиче, конечно, не ждал предсказаний исхода битв. Король хорошо понимал, что развитие настоящей науки отвечает национальным интересам.
Королевское общество заняло столь заметное место не столько благодаря королевскому патронажу: оно являлось частью научного сообщества нового типа, позволявшего распространять идеи и коллективно решать задачи благодаря открытой конкуренции. Классический пример – закон всемирного тяготения, который Ньютон, возможно, не вывел бы без Гука. Королевское общество (Ньютон возглавил его в 1703 году) стало центром научной сети. Конечно, наука тогда не была, да и не является теперь, всецело коллективным делом. Тогда, как и теперь, учеными двигали и честолюбие, и альтруизм, однако из-за необходимости публиковать результаты сумма знаний увеличивалась. Порой возникали ожесточенные споры о приоритете. Ньютон и Гук спорили, кто первым открыл закон всемирного тяготения (закон обратных квадратов) и постиг истинную природу света[171]. Ньютон вел столь же постыдный спор с Лейбницем, отвергавшим идею всемирного тяготения как некоторое “оккультное качество”[172]. Действительно, между метафизиками с континента и эмпириками с Британских островов имелось недопонимание. Казалось вероятнее, что именно сторонники эмпирического направления с его идеалом опытного знания добьются прогресса в технике, без которого не было бы Промышленной революции (см. главу 5)[173]. Путь от законов Ньютона до паровой машины Томаса Ньюкомена (откачивавшей воду из угольных шахт в Уайтхейвене в 1715 году) короткий и прямой, хотя Ньюкомен был скромным кузнецом из Дартмута[174]. Не случайно три из важнейших новинок – паровой двигатель Джеймса Уатта (1764), определявший долготу морской хронометр Джона Харрисона (1761), прядильная ватермашина Ричарда Аркрайта (1769) – были изобретены в одной и той же стране в одно и то же десятилетие.
Ньютон умер в марте 1727 года. Его тело в пышном убранстве на 4 дня выставили в Вестминстерском аббатстве, а на похоронах гроб сопровождали два герцога, три графа и лорд-канцлер. Это видел Вольтер. Пораженный философ после возвращения во Францию записал: “Я видел, как математика – лишь потому, что он был велик в своем призвании, – хоронили как короля, который был милостив к своим подданным”. Наука и государство на Западе стали партнерами. И ни один монарх не продемонстрировал преимущества этого партнерства лучше, чем друг Вольтера Фридрих Великий.
Спустя 70 лет после осады Вены два человека стали воплощением расширяющегося разрыва между западной и конкурирующей с ней мусульманской цивилизациями. Осман III лениво правил из Стамбула империей, клонящейся к упадку, а Фридрих Великий проводил реформы, которые сделали Пруссию олицетворением эффективности и рациональности. Османская империя казалась столь же сильной, как и в дни Сулеймана Великолепного, однако с середины xvii века испытывала острый структурный кризис. Налицо были бюджетно-налоговый (государственные расходы значительно превышали поступления) и валютный кризис – в виде пришедшей из Нового Света инфляции, сопровождавшейся порчей монеты и ростом цен[175]. При визирях из семьи Кепрюлю – Мехмед-паше, Фазыл Ахмед-паше и его названом брате Кара Мустафе-паше шла постоянная борьба за то, чтобы покрыть расходы огромного султанского двора, держать в узде янычар (пехоту, некогда дававшую обет безбрачия, а теперь ставшую своего рода потомственной самовластной кастой), а также наместников отдаленных областей империи. Росла коррупция. Усиливались центробежные тенденции. Власть землевладельцев-сипахов падала. Мятежники (например, джелали в Анатолии) бросили вызов центральному правительству. Также существовал религиозный конфликт между ортодоксальным духовенством (Кадизаде Мехмет и другие), которое объясняло все неурядицы отходом от слова Пророка[176], и суфийскими мистиками, например Бурханеддин Сиваси[177]. Прежде чиновников набирали из рабов (система девширме), нередко из христиан с Балканского полуострова. Теперь же, казалось, занятие должностей и продвижение по службе больше зависели от взяток и связей, нежели от способностей. Размер взяток вырос, поскольку люди стремились использовать должности для обогащения[178]. Падение административных стандартов можно проследить по государственным документам. Так, отчет о переписи 1458 года составлен безукоризненно, а к 1694 году аналогичные бумаги стали составлять предельно неряшливо, с сокращениями и исправлениями[179]. Турецкие чиновники хорошо понимали, что происходит, но единственным средством, которое они могли порекомендовать, было возвращение к старым добрым временам Сулеймана Великолепного[180].
Возможно, наиболее серьезной проблемой Турции являлось измельчание султанов. Часто происходили перевороты. Между 1566 годом, когда умер Сулейман Великолепный, и 1648 годом, когда взошел на трон Мехмед IV, правило 9 султанов, причем пятерых из них свергли и двоих убили. Многобрачие предполагало, что султаны не испытывали тех трудностей, что христианские монархи вроде Генриха VIII (тот, желая обрести наследника, женился 6 раз). В Стамбуле ситуация была иной. Лишь один из обычно многочисленных сыновей султана мог стать правителем, и до 1607 года остальных неизменно душили, чтобы застраховаться от их притязаний на трон. Это едва ли способствовало сыновней любви. Судьба Мустафы, старшего и самого способного сына Сулеймана, оказалась вполне типичной. Его убили в шатре собственного отца из-за интриг второй жены султана, мачехи Мустафы, устраивавшей судьбу собственных детей. Другой сын, Баязид, также был задушен. К моменту восшествия на престол Мехмеда III в 1597 году погибли 19 из его братьев. После 1607 года практика избиения была оставлена в пользу первородства. Младших сыновей заточали в гарем, где жили жены, наложницы и дети султана[181].
