Приведенных фактов, я думаю, достаточно, чтобы обозначить характер невольного поворота в направлении науки, который совершился в недавнее время. И практический опыт и научные наблюдения — все привело к сомнению в прежнем убеждении, что человек, этот венец и царь творения, свободен от влияния природы и бесспорно господствует над ней, употребляя ее, как орудие или как материал, для осуществления своих целей. Философское построение истории на одних логических и метафизических основаниях едва ли возможно в настоящее время. Следствия изменения в направлении исторических исследований почувствовались тотчас же. Потребовался новый пересмотр прежних наблюдений, новая поверка добытых прежде результатов. Как скоро обнаружилась невозможность доказать полную независимость человеческого духа от внешней природы и господство его над ней, как скоро история перестала казаться свободным созданием того же духа, раздались голоса, которые предлагали низвести человека с высокой степени царя природы на несколько низшую степень совершеннейшего, более тонко развитого из всех членов животного царства. Не удалась попытка представить человека чуть-чуть не безусловным распорядителем и властелином физической природы, вследствие естественной реакции его представили высшим продуктом этой физической природы. Явились теории, по которым человек составляет только высшую, последнюю ступень в постепенном развитии животных организмов, последнее звено той непрерывной цепи, первые звенья которой теряются в мире инфузорий и животно-растений. Следуя этим теориям, человек явился усовершенствованной обезьяной из пород gorillo, gibbon, chimpanze, обезьяной, путем медленного превращения в течение нескольких десятков тысячелетий потерявшей хвост, но зато выработавшей в себе, под влиянием благоприятных условий, более тонкие мозговые органы и некоторую способность и наклонность к философскому мышлению.
Не будучи совершенно чужды Европе, эти теории с особенной силой и успехом развились в северо-американской почве и там сформировались окончательно в систему. 2 И, действительно, если в какой-либо стране было возможно некоторое вознаграждение за естественное и понятное чувство самоуничижения, которое невольно теснится в душу последователя этой теории, так это в Северной Америке. Как ни тяжело для человека смирить свою гордость, особенно после таких недавних увлечений; как ни грустно сознательно, процессом собственной мысли, вследствие собственных наблюдений, добровольно стереть резкую черту, отделявшую его от мира животных, в Северной Америке возможны были по крайней мере некоторые материальные вознаграждения за это добровольное отречение от горделивых замыслов, за потерю самолюбивых иллюзий; там, кроме возможности и даже кажущейся необходимости во имя науки делить род человеческий на породы способные и неспособные к высшему развитию и цивилизации, на породы, призванные к жизни, и породы, обреченные на медленное, естественное вымирание, была еще возможность существу высшей породы, царю если не всей природы, то по крайней мере животного царства, представителю белой расы, способной к бесконечному совершенствованию, с полным спокойствием совести употреблять, как машину, как рабочую силу, негра, в котором, по счастию, еще сохранилось посредствующее звено между собственно человеком и высшей породой обезьяны. Там была возможность, уничтожая глубокий рубеж между человеком вообще и животным, провести зато еще резче границу между человеком высшей расы и человеком низшей организации — существом еще переходным от мира собственно животного к миру уже несомненно человеческому в высшем его значении. И здесь, как в тысяче подобных случаев, еще раз сказалась необходимая связь между практической жизнью, по-видимому, мало заботящейся об отвлеченных теориях науки, и наукой, не всегда думающей о практическом применении своих выводов, не имеющей непосредственной целью прямое приложение их к жизни.
В изложении событий истории древнего мира необходимо часто указывать на племенные особенности различных народов, на зависимость многих явлений исторической жизни от условий внешней природы. Вот почему, во избежание возможной неясности и неправильного понимания, я считаю особенно нужным остановиться, приступая к изучению древней истории, на общем значении этнографических и этнологических вопросов, установить заранее ту точку зрения, с которой я буду смотреть на частные вопросы, представляющиеся так часто историку, исследующему древний мир, я считаю это важным не только для устранения возможных недоразумений — чего одного было бы, думаю, вполне достаточно для объяснения и оправдания моего отступления от рутинного, общепринятого приема в историческом изложении — но еще и потому, что вопросы, относящиеся, по-видимому, прямо к области естественной истории, разрешающиеся путем наблюдения над племенами, теперь еще заселяющими землю, еще не сошедшими с исторической сцены, непосредственно и прямо имеют огромное влияние и на понимание событий древней истории. Мало того: значительная часть материала, необходимого для их разрешения, берется из области древней истории, и наша наука, подвергаясь в своей разработке более или менее сильному влиянию со стороны естественно-исторических исследований, в свою очередь призывается ими на помощь, и часто исторические памятники, результат чисто исторических исследований, употребляются естествоиспытателями не реже для их собственных работ в сфере их специальности, как и результаты, добытые натуралистами, идут в помощь историку. Идя совершенно независимыми путями, мало, по-видимому, заботясь о взаимных успехах, все науки невольно вступают в неизбежную связь между собою, и решения многих из своих спорных вопросов история может ожидать только от соединенной, дружной деятельности историков, лингвистов и натуралистов, или же, ограничась одними естественными средствами, она должна навсегда отказаться от всякой надежды на их разрешение.
Вопросы о происхождении племен, отношении и родственных связях одного племени с другим далеко не новы в исторической науке. Они поднимались и разрешались еще в древности. Но значение этих вопросов и приемы для их разрешения имеют свою историю. Приступая к разрешению подобного вопроса, исследователь XIX столетия по Р. X. имеет в виду совсем не ту цель, не того ищет, чего искал в этом разрешении исследователь древности или же историк других, ближайших к нам эпох. Точно так же новый исследователь употребляет совсем не те приемы, работает не над тем материалом, ищет указаний не в тех признаках, как исследователь прежнего времени. Для историков древнего мира вопрос о происхождении и родстве племен был или вопросом народного самолюбия, или же делом простой любознательности. Указаниями на происхождение и родство племен были более ни менее темные исторические и мифологические предания, или же сходство имен, или, наконец, некоторые чисто внешние признаки. Выведение своего начала от того или другого известного племени так же тешило народное самолюбие, как и притязание на происхождение от какого-нибудь божества, или полубожественного героя. В эпоху усиления своего политического могущества Рим любил с гордостью указывать на свое происхождение от троян, выведенных в Италию Энеем. То, что за 6 столетий до Р. X. было не более, как чрезвычайно смутным, отрывочным, мифологическим сказанием, обратилось в эпоху, ближайшую к началу христианской эры, в твердое национальное верование Рима, и усомниться в его истине значило бы глубоко оскорбить народную честь и гордость. Заключая союзный договор с этолянами, римляне торжественно объявляют, что главная причина, почему этот договор возможен, это то обстоятельство, что этоляне не принимали участия в походе против Трои, и, следовательно, в разрушении Троянского царства. Энеида Виргилия окончательно выразила и утвердила убеждение в троянском происхождении Римлян. Как ни драгоценны для историка народные и мифические предания, в которых очень часто только и можно найти древнейшие воспоминания народа об его давно прошедшем, но этот материал, чем он драгоценнее, тем больше осторожности требует для своей разработки, и, можно смело сказать, только в связи с другими данными служит надежным указанием. Взятый сам по себе, отдельно, без проверки и объяснения, в его непосредственности, он скорей может только затемнить настоящее понимание, чем навести на истину, и во всяком случае не даст всего того для науки, что может дать. Историческая же критика находилась еще в младенческом состоянии в древнем мире. Какие несовершенные, чисто внешние приемы употребляли древние исследователи там, где мифические, народные предания не давали им никаких указаний на родственную близость различных племен, можно видеть из того, что один из трудолюбивейших исследователей италийских древностей, не находя под руками других указаний на этнографические определения одного племени, указывает на форму щитов, как на единственный признак, по которому он может сблизить его с другим, хорошо известным ему племенем. Я не хочу этим сказать, чтобы у древних исследователей недоставало наблюдательности, способности всматриваться глубже в черты народного характера и быта. Уже одни рассказы Геродота, которого недаром называли отцом истории, служат блистательнейшим доказательством противного. До сих пор они служат драгоценнейшим материалом для новых исследователей этнографии древнего мира, и чем дальше идет вперед историческая наука нового времени в своих разысканиях, чем большим материалом может она располагать для своих исследований, тем большую достоверность получают показания греческого историка, которого так часто обвиняли прежде не только в легкомыслии, но и в умышленной лжи. Древним исследователям недоставало не наблюдательности, но строгого метода в исследовании, сознания важности и значения затрагиваемых ими вопросов; а если мы вспомним, как недавно начал вырабатываться этот научный метод и зародилось сознание всей важности этнографических вопросов, конечно, мы не посмеем легкомысленно укорить древних историков, а тем с большею благодарностью примем от них массу исторического материала, который они собрали и передали новой науке, хотя сами не в состоянии были им воспользоваться и даже не сознавали всей важности совершаемого ими дела. В продолжение средних веков мы, разумеется, еще менее можем расчитывать на более правильную постановку вопроса и на более удачные опыты его разрешения. Наука средних веков долгое время была смутным воспоминанием о науке древнего мира. От нее нельзя было не только ожидать выработки новых приемов, но даже и собирания материалов для будущей разработки. Достаточно сравнить сухие, безжизненные, отчаянно краткие монастырские летописи средних веков с историческими трудами классической древности, чтобы убедиться в этом. Самое подражание древности скорей вредило самостоятельному развитию науки, чем помогало ему; но и знакомство с древнею наукой ослабевало постепенно в течение средних веков. Эпоха возрождения наук, эпоха возобновления изучения и знакомства с классической древностью уже лежит за пределами средневековой истории. Этой эпохе предшествовало время почти полного забвения классических преданий. Средние века получили в наследство от древности мысль, что происхождение от троян есть самое аристократическое происхождение для каждого народа, и каждое племя, каждый город, каждая династия Западной Европы бросились выводить свой род от троянских выходцев. Это стремление новых народов связать свои судьбы с племенами и героями гомерического эпоса началось очень рано и уже Иорнанд, например, говорил о том, что франки во второй раз разрушили Трою. Потом франки явились сами непосредственными потомками Троян, и французский король Лудовик XII, после победы при Равенне, принял своим девизом слова: «мститель предков Трои». Не было города, который не гордился бы тем, что он основан одним из спутников Энея. Северные народы также увлеклись общим направлением, хотя иногда и не заходили так далеко в своих генеалогических притязаниях, довольствуясь родством с римлянами. Даже в России выводили происхождение первых наших князей из рода Августа. Само собой разумеется, подобные фантастические стремления могли только принести существенный вред науке, отвлекая внимание, заслоняя от глаз немногих ученых действительную важность этнографических исследований, действительно исторический материал, одно простое собирание которого могло бы принести величайшую пользу, и устремляя их деятельность туда, где нельзя было ожидать ничего, кроме произвольных, бесплодных сближений, кроме бесполезной траты сил и времени. В этом отношении начало нового времени стоит далеко назади относительно древности. Древние историки также основывались на мифических сказаниях, но они собирали их и притом близки были к самому роднику их происхождения. Для средневековых писателей эти предания были чуждыми, непонятными отголосками чуждого им мира; они заимствовали их не из живой памяти народа, а из немногих книг, им самим известных часто только по слуху; собственные национальные предания они не всегда удостаивали заносить даже в свои летописи и во всяком случае не придавали им такой важности, какую имели для них предания классической древности. Такого внимательного наблюдения над бытом и нравами народов, какое мы видим у Геродота и Тацита, не находим у писателей средневековой Европы. Возобновление ближайшего знакомства с памятниками классической древности, восторженное поклонение перед всем, что носило на себе отпечаток греко-римской цивилизации и настойчивое изучение всех остатков древнего мира, было началом нового развития европейской науки, придало ей небывалое движение и новую жизнь. На первый раз, впрочем, оно не имело особенного влияния на разработку этнографических вопросов, а еще менее могло тотчас же подействовать на изменение в их постановке и в их понимании.
