Пока был жив Тамура, в России к японцам относились сносно. Год назад он погиб при странных обстоятельствах, и с ними не церемонились.
Трасса делала плавный поворот и выходила к мосту. Его возводили соплеменники Оками. Если дело касалось качества, японцы были незаменимы. Тихие, как муравьи.
«Доделаю профиль и посижу у костра с товарищами. Приятно».
О чем будут говорить? Чаще помалкивать, словно табу лежит на многих темах. Разве что посетуют на безалаберность русских, которые так ничему и не научились…
«Ой, какие, — с испугом отмечает Оками. — Одно не достроят, а уже ломают ради постройки другого. Боги наказывают, — утверждается в мысли Оками. — Бодливой корове Бог рог не дает». Так сами русские говорят…
Когда японцы судачат об этом, они о судьбе самой Японии не поминают, наказанной, по их молчаливому согласию, за легкомыслие и забвение национальных святынь. Хватало в ее истории жестокостей: брат брата искоренял, из подневольных до жмыха соки выдавливали, и двоецарствие было, и монахи ради наживы оружие в руки брали, и лежало на японцах проклятие с тех самых пор, когда завезли они из Китая чужеземную культуру, разбавив японскую кровь. Только легко зажили — и нет Японии…
— Ой-я! — испуганно воскликнул Оками: из-за скалы навстречу грейдеру выехали пятеро конных, прежний казак среди них. Нет напарника, и теперь они отыграются на нем всласть…
Велели остановиться и спуститься на землю.
— Эй, чукча, куда твой напарник делся?
— Увезри какие-то начарники, — простовато ответил Оками, услужливо улыбаясь.
— Какие такие начальники?
— Моя не знает.
— Номера запомнил?
— Немножко, — быстро кланяется Оками, надеясь, что его услужливость вреда Сыроватову не принесет: — Зеро, зеро и четыре.
— Архангеловцы, — меж собой решают казаки, потеряв интерес к японцу. Паши дальше, смотри, — погрозил старший нагайкой.
Задевать сторонников общества «Меч архангела Михаила» казаки побаивались. За теми стояла сила — и делить-то нечего, один гонорок разве что, а сходились в одном: прочь иноземцев со святой Руси.
Без приключений закончил Оками участок трассы, вывел грейдер на стоянку и пешком пошел к своим. У костерка на обочине грелась бригада японских монтажников, в котелке булькала вода. Оками присоединился и сразу поведал о происшествии.
— Скоро опять смута будет, — закивали, выслушав, японцы. — Сначала нас изживут, потом меж собой драться станут.
— Сначала евреев.
— Сначала магометан.
Согласились: от этого не легче.
— А тепло, однако, — сменил тему Оками.
— Тепло, тепло, — поддакнули ему. — Льды тают. Радио говорило, море уже пол-Франции съело.
— Так уж и половину?
— Ну что ты споришь? Бискайский залив на тысячу километров вглубь проник, сам слышал, Голландия и Дания под воду ушли.
— Потоп грядет, оттого и тепло стало…
Согласились.
— А вот наши из Тюмени вернулись, говорят, земля просела на скважинах метров до десяти — пятнадцати. Пусто под землей…
— Точно-точно! Как в Эмиратах: нефть выкачали, и провалились дворцы вместе с золотыми унитазами.
И вода наступает…
— А Гречаный не боится, дороги строит.
Согласились: сюда вода не придет. Высоко.
— Надо нам здесь удержаться.
— Выгонят.
Надо у президента охранную грамоту просить. Наши дсньги Гречаному помогли, он Тамуре клялся не обижать нас.
— А что, Оками, ты родственник Тамуры, поезжай в Москву, а?
— Поехать можно, только у меня контракт долгий.
— Мы отработаем, сам понимаешь.
— Поехать можно, если договоритесь. Только не допустят меня к президенту. Казаки изобьют, еще и работы лишусь.
— Обожди, Оками. Ты не сразу к Гречаному пойдешь, сначала к Судских. И мы тебя не просто так посылаем: повезешь Гречаному «меморандум Тамуры».
— Это не поможет. Сейчас каждый мальчишка это знает, — возражал Оками. — Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
— А вот и нет, — настаивают японцы. — Счетных таблиц никто не видел. Их знает один старик Мориока и немножко Судских. Тамура никому их не доверил, а когда разочаровался в Гречаном, вовсе. Поэтому Мориока-сан передаст тебе ключевую фразу, ты встретишься с Судских, а он поможет тебе в обмен получить охранную грамоту у Гречаного. Это правильно.
— А он согласится, не обманет?
— Это последний остался порядочный человек из русских. Тамура-сан доверял только ему. Судских — божий человек.
Прибежал наконец мальчишка, сын одного из контрактников, принес из передвижного лагеря травяной сбор для чая. Оживились сразу, серьезные разговоры оставили: удовольствие посмаковать настоящий зеленый чай знают только японцы. Они и здесь, в далекой Сибири, наловчились распознавать целебные травы, собирали их, сушили, заваривали. Такой чай поддерживал дух, пился с достоинством самураев, и тогда звонили в душе колокола утонувшей родины чрез толщу вод…
За мальчишкой увязалась собачонка и принялась радостно носиться среди людей.
Едва разлили отвар по кружкам, принесло троих конных.
— Вот некстати, — проворчал бригадир. Остальные настороженно помалкивали. Будто впервые…
— Что, чукчи, отраву пьете? — спросил один с погончиками подъесаула, куражился.
— Чай мало-мало.
— Сакэ давай.
— Нету сакэ, нельзя, наказывать будут, — отвечали ему. — Чай, пожаруйста.
— Да пошел ты с чаем! Чай — не водка, много не выпьешь, — цедил слова подъесаул, а внимание переключил на скачущую собачонку. Примерившись, он выщелкнул нагайку, намереваясь ударом захватить ее в петлю.
Собачонка оказалась смышленой. Увернувшись от удара, она припала к земле, выжидая, что последует дальше.
Ах ты, тля…
Японцы делали вид, будто эти забавы их не касаются, пили чай, причмокивая. Подъесаул снова щелкнул нагайкой, и опять собачонка вывернулась и, будто потешаясь, не убегала прочь. Казак раздухарился:
— Петро, дай твою нагайку. Она со свинчаткой и длинней будет.
Ему дали другую нагайку. Подъесаул зажал ее в руки поухватистее, примерился.
— Держись, псявка…
Перестарался он дюже: замах вышел кособокий, и вместо того, чтобы захватить собачонку в петлю, нагайка обвилась вокруг шеи ближайшего казака. Потяг руки вышел ощутимый, и всадник от неожиданности свалился наземь, захрипел, силясь освободиться от петли. Спасибо, товарищи вызволили.
— Ты совсем, Назар, спятил? — сипло спросил обиженный.
Обескураженный подъесаул пришел в себя, рванул карабин из-за спины и повернул коня на собачонку.
— Ну, курва!..
Конь вздыбился, заржав.
— Нечиста сила! — загомонили казаки. — Охолонь, Назар!
А тут еще подъесаул вывалился из седла. Храпел испуганно конь, крутил кровавыми глазами, розовая пена падала хлопьями с губ. Происходили невероятные вещи: Христос отказывал казакам в защите.
— Стос кресс, — пробормотал невпопад подъесаул, закрестился. Сумрачно оглядев японцев, которые будто ничему, кроме живительного чайного запаха, не внимали, он взгромоздился в седло и дернул поводья прочь. За ним — остальные. Без матюков и угроз. Еще и потрескивало что-то и воздухе, а попробовал задний оглянуться — громыхнуло в небе, он голову втянул в плечи.
А может, и показалось — у страха глаза велики, — только собачонка потявкала вслед.
Мир вам! — услышали японцы и, оглянувшись на груду камней за спинами, увидели там старичка в кожушке и подростка рядом. Как говорится: только в театре. Но отбили дощечки «тён-тён», и новое действие началось. Или не заметили смены картин одного действия? Увлеклись…
А пришедшие только кланялись, глубоко сгибаясь в поясе.
— Комбан ва, — распрямился подросток, подошел к костерку. — О-тя ва ойсии десу ка?[1]
Собачонка, ластясь, подползла на брюхе к подростку.
— Да вы не бойтесь нас, — успокоил старик. — Вреда не принесем. Сами вот с внучком жизнь постигаем. Путники мы.
А подросток на японском неторопливо изложил, как они попали сюда, путешествуя, пока старик блаженно вдыхал аромат чая.
Наконец к японцам вернулся дар речи, и старик с подростком получили по кружке горячего чая с благодарностью.
Выслушав через подростка японские обиды на притеснителей, старик крякнул и сказал:
— Не бойтесь супостатов, скоро бич божий на них самих обрушится, а спасутся только те, кто в истинного Бога верит. Раз вам довелось от грехов отцовских на чужбине спасаться, Он вас обережет. Станьте лицом к востоку, где ваша родина была, и молвите: с нами Бог Орий. А лицо своего Бога представляйте…
Кто же это заявился к ним? — размышляли боязненно японцы. Может, сам Господь, недосягаемый, странный, но сильный и святый. Собачку — только он! — не дал обидеть. Видели? Все видели.
