Дикий вопль последовал в ответ. Андрей Бойцов увидел, как взметнулся замаскированный преступник… и тотчас же рухнул на землю, прошитый пулями.
Бойцов дал вторую очередь. Потом еще… Увлеченный стрельбой, он не заметил, как к нему подкрались еще два таких же холмика. Не почуял сержант-комсомолец, как вскочили убийцы. Не увидел — блеснули ножи. Он только почувствовал внезапную резкую боль. И замертво упал на снег. Преступники вытерли кровь с ножей о шинель часового. Один из них попробовал взять автомат из рук Бойцова. Но мертвый сержант изо всех сил сжимал вверенное ему оружие. Казалось, никакая сила в мире не могла бы его отнять.
— Вцепился, мусор, — процедил сквозь зубы один из убийц. — С руками, что ли, взять. Отрезать перышком.
— Тревога! — крикнул второй. — Рвем когти!
И, не выдержав издевки над павшим героем, Сергей Слугин вычеркнул слова «вцепился мусор», потом всю фразу с «руками» и «перышком».
Теперь концовка главки стала звучать так:
— Не выпустит… Рвем когти!
Убийцы покинули лагерь п/я № 67–002.
При минус сорока
Бойцова хоронили с музыкой. Сияли пуговицы, но лица были сумрачны и хмуры. Начальник лагеря, полковник Прикокошкин, сказал личному составу:
— Наш товарищ пал от руки убийц! Их было трое, кровавых подонков, кровавых наймитов, кровавых пережитков кровавого прошлого (полковник Прикокошкин очень любил эпитет «кровавый»). Одного убийцу наш товарищ пригвоздил своей умелой и мужественной рукой. Покарал бы и остальных, но святое дело возмездия пресекла подлая рука кровавых убийц.
Тут полковник Прикокошкин сделал паузу, чтобы личный состав осознал кровавое дело кровавых убийц. Потом продолжил, перейдя на лирику:
— Перестало биться честное сердце младшего сержанта конвойных войск. Заплачет старая мать в вологодской деревне, а седой старик отец ее утешит: «Не горюй! Сын погиб героем, на боевом посту».
Полковник Прикокошкин сделал еще одну паузу, на сей раз трагически-героическую, и закончил:
— Мир праху твоему, младший сержант Андрей Бойцов!
Залпы прощального салюта прорезали сухой колымский воздух. Скупые, мужественные слезы конвоиров мерзли на щеках при сорокаградусном морозе.
Мир праху твоему, сержант конвойных войск!
Бой в Косом овраге
Мороз бил словно молот, не останавливаясь, не щадя. Заблоцкий и Мартынов были третий день в пути (труп Потапченко, застреленного Бойцовым, для назидания был выставлен в зоне — как наглядный кровавый урок).
— Ша! — прервал вдруг Арап разглагольствования Леньки о прелестях своей Нюши.
В морозной тишине, издалека, донесся яростный собачий лай.
— Погоня!
Ленька Мартынов обомлел на холоду. Розыскные собаки преступников не миловали… Да и за что щадить их, миловать, отщепенцев? Предателей, беглецов, убийц?
— Держи-ка перышко, — сквозь зубы процедил Арап (в «образ» Арапа, — Слугин решил это окончательно, — непременно должно входить цежение сквозь зубы, верный признак преступной неисправимости).
Мартынов взял финку Заблоцкого. Арап обмотал свою левую руку шарфом. Затем взял у Леньки нож.
Ожидали недолго. Мощная, серая, поджарая овчарка, сверкнув рыжими подпалинами, с размаху прыгнула на преступников.
«Теперь не уйдешь! — мелькнуло у нее в голове. — Попались!»
Арап стремительно сунул левую, обмотанную руку в пасть овчарки, стараясь миновать страшные клыки. И тут же, со всего размаха, воткнул отточенное лезвие в горячее сердце служебно-розыскной собаки.
Альфа упала на снег, заливая его своей честной служебно-розыскной кровью…
…Ленька Мартынов растерянно улыбнулся: на снегу валялись трупы шестерых собак. Лая больше не было слышно.
— Рвем когти, — привычно процедил сквозь зубы Арап.
Как на волка…
Старик Изотыч снял берданку со стены. Внимательно осмотрел ее, обнюхал: свежая ли смазка? Пробормотал: щурясь:
— Дедовская! Покойник-батя на волка ходил… А нынче волк иной пошел — преступник. Перевелся нонче серый. Из лагерей бегают волки. Так-то!
Надевая тулуп, сказал верной супруге:
— Слышь-ко, Ксеня! Вчера в сельсовет из лагеря звонили: бежало двое душегубов. Часового жизни лишили, собак извели. Пойду посмотрю: повезет, может, маленько… Платят-то теперь хорошо, — как за волка убитого. Валенки новые справлю. Да и чайку тебе в запас.
— Господь с тобой, Изотыч! Порешат они тебя.
— Начальник говорил: одни ножи у них. Огнестрельного нет. Справлюсь с супостатами. Одного завалю, другого приведу… На чай и валенки.
Выйдя из добротной лесницкой избы, дед Изотыч позвал верного друга:
— Тузик! Тузик!
Тузик был матерый: и на волка ходил, и на преступника. Глаза умные, честные, преданные. Вот-вот заговорит, да слов не знает. Лишь хвостом виляет да скулит.
— Айда, Тузенька, на извергов. Валенки-то новые нужны, чаёк хозяйке… Промыслим душегубов.
Каюк
«Вот они!»
Изотыч не сказал это вслух, только подумал. Он сразу же смекнул: они! Двое, с голодным блеском в глазах, преступные, съежившиеся от холода.
— Тузенька, фас! — шепотом отдал приказ Изотыч и снял с плеча дедовскую берданку.
Тузик обрадованно завизжал. Огромными прыжками, через снег кинулся к преступникам:
— Не уйдут изверги! Рви душегубов!
Изотыч засеменил вслед, сжимая в руках берданку. С ближнего боя — оно верней…
Тузик, ощерив клыки, прыгнул… и с размаху напоролся на нож Арапа. Нож угодил прямо в сердце. Тузик взвизгнул в предсмертной истоме и упал на снег, обливаясь кровью.
— Ах вы, ироды! Сгубили собаку! — прошептал Изотыч, таясь. — Тузинька мой… Тузик…
Потом навел берданку на убийц и громко крикнул:
— Стой, ироды! Руки вверх! — и тут же выстрелил, целясь в Арапа.
Дедовская берданка подвела. Перестарался Изотыч, ох, перестарался! Слишком много пороху вкатал, да и жакан огромный… Ствол дедовского ружья лопнул.
Блестя ножами, убийцы кинулись к Изотычу:
— Ну, старая блядь!
Изотыч понял: не убежать.
«Ить каюк приходит», — успел подумать он…
Перерывчик
Слугин во вздохом вычеркнул фразу «Ну, старая блядь!». Она точно передавала колорит, так мог ругаться матерый убийца… Но молодые читатели «Совести»? Как воспримутся ими эти слова?
Слугин решил переменить «блядь» на «пердуна». Выходило также неплохо:
— Ну, старый пердун!
Слугин задумался. «Пердун» также звучало неприлично. «Старая сволочь»?.. Опять-таки не то. Может быть, ограничиться точками:
— Ну, старая…
Но ведь могут подумать совсем неприличное… Лучше сделать так — оставить одну букву. Кто знает — догадается. Кто не знает, пусть не знает.
— Ну, старая б…
Да! «Б…», так будет и прилично, и точно.
Главка «Каюк» была закончена. «Откаючена», — подумал Слугин и решил было сделать перерыв. Однако вдохновение еще оставалось, на главку или даже две.
И Слугин продолжил повествование.
У костра
Ленька Мартынов спал, утомленный переходом. Арап сидел у костра и щурился на пламя.
«Пора! — думал он. — Пора уж фраера на мясо…»
Арап сплюнул в костер.
«А то совсем отощает, одни кости да жилы останутся, не прожуешь…»
Арап снова сплюнул.
«А мяса я давно не ел. Корою сыт не будешь. В самую пору колоть поросенка, как раз!»
Это был старый трюк колымских рецидивистов. Они подбивали бежать вместе с ними молодых и вкусных парней (Слугин тут же вычеркнул слово «Вкусный», дабы не циничить). А после их съедали, по дороге, без хлеба и даже без соли (эту фразу, звучавшую издевательски, Слугин также вычеркнул без сожаления, взамен написав точное, документально подтвержденное): «Это называлось: „побег с поросенком“».
Незавидная участь ждала Мартынова… Но Арап колебался. Он привык к губастому глупому Леньке, его сопению, рассказам о Нюше (вспоминалась при этом Клава Белая, последняя любовь на воле; о ней много рассказывал прибывший не так давно в лагерь грек по кличке Аристотель; участвовать в побеге Аристотель отказался).
Голод был не теткой, отнюдь нет! Он требовал, перебирал кишочки, рвал пустотою желудок. А воображение рисовало сотни (нет, — исправил Слугин — «десятки») вкусных и питательных мясных блюд.
— Давно я не ел мяса… — задумчиво повторил Арап, третий раз сплюнул в костер — на счастье! — и достал финку.
Ленька Мартынов безмятежно спал, оттопырив толстые губы.
— Давненько я мяса не ел… — Арап подошел к Леньке вплотную.
— Ан-тре-ко-ти-ков!
…Сталь багровела в свете костра.
Слугин почувствовал себя Хемингуэем, написав эту фразу, — и перешел к очередной главке.
Волки
Матерый, вожак, прислушался. Вслед за ним замерла вся стая. Пахло человеком.
