Известно, что помимо Гоголя историю о маленьком человеке, которого местные чиновники приняли за важную особу, написал писатель Вельтман. Свою повесть на эту тему он назвал «Неистовый Роланд». Её герой — провинциальный актёр. В костюме важной особы, которую играл на сцене, он ехал по улице города в пролётке. Та перевернулась, и он вывалился на мостовую. На его счастье рядом оказались представители местной власти, ожидавшие ревизора. Фразами из ролей, которые когда-то учил, артист привёл их в трепет и неплохо, как говорится, попользовался на их счёт. Подобная история произошла наяву. Тогда несколько актёров образовали «товарищество». Все финансовые заботы возложили на некоего Милославского, но не того, что в Одессе купил попугая, а на другого, попроще, который, в отличие от первого, оказался жуликом. Все сборы он записывал на своё имя, имея, таким образом, возможность забрать в один прекрасный день все деньги в кассе. Когда этот день настал, труппа представляла «Горе от ума». Милославский получил в ней немногословную роль князя Тугоуховского. Однако два его товарища, один из которых играл полковника Скалозуба, а другой Молчалина, почувствовали неладное, и когда Милославский, не переодеваясь, со слуховым рожком Тугоуховского в руке, кинулся в кассу и получил там деньги, с криками «Стой, отдай деньги!» кинулись за ним. Милославский же не растерялся и заорал: «Караул, грабят!» На крик прибежал городовой. Увидев, что у одного из господ (Тугоуховского) на груди звезда, а другой (Скалозуб) вообще генерал, решил задержать Молчалина, на котором никаких регалий не было. Тогда Милославский, указав на Скалозуба, крикнул городовому: «Да ты и этого бери!» — «Не могу-с, ваше превосходительство! Я вон только штатского возьму» и взял Молчалина за руку. Тогда Скалозуб, войдя в роль, рявкнул: «Отставить! Смирно! Руки по швам!» — и прибавил: «Веди нас всех в часть». Милославский начал было снова кричать «караул!», но тут собрался народ, подошёл полицмейстер, и затея его провалилась.
Историям подобным не было конца, и что в них было правдой, а что выдумкой, одному богу известно.
Не столь весёлым и безобидным выглядело обсуждение гонораров и актрис. К концу XIX века, надо сказать, в актёрском мире, особенно среди тружеников оперетты и кафешантанов, появились свои аристократы и богачи. Многие из них к тому времени постарели и потолстели и стали не просто играть на сцене, а «приносить жертву Аполлону», «служить высокому искусству». Это положение не могло не повлиять на некоторых из них самым неблагоприятным образом. Одна из актрис, например, вместо того чтобы сказать по роли горничной: «Принесите мне стакан воды», произнесла «Принесите мне фужер воды», причём слово «фужер» произнесла с французским прононсом. Но самое обидное было то, что горничная всё равно принесла стакан. Фужеров за кулисами не оказалось.
Злословили актёры и по поводу известной опереточной примы, которая, играя в «Корневильских колоколах» бедную воспитанницу скряги Гаспара, вышла на сцену с бриллиантами на шее и руках.
Но особенно бередили душу некоторых представителей актёрской бедноты доходы опереточных и кафешантанных див, а поэтому за столиком трактира они нередко вспоминали какую-нибудь француженку Ривуар Пешар, игравшую мужские роли и получавшую за это в месяц по 25 тысяч франков, вспоминали шансонеточных певичек, которым платили до 200 тысяч франков и которые, кроме того, получали драгоценности от поклонников. Своими нарядами, надо сказать, некоторые артистки привлекали в театр публику не меньше, чем своей игрой. Незадолго до Первой мировой войны в газетах проскользнула заметка о том, что туалет артистки Жихаревой, в котором она играет одну из ролей, стоит 2,5 тысячи рублей и что сей туалет является произведением парижского портного Пуаре. Узнав об этом, прекрасная половина зрителей устремила свои взоры всецело на создание господина Пуаре, и многие ходили в театр смотреть не пьесу, а произведение «искусства кройки и шитья».
Однажды, наслушавшись сплетен за столиком актёрского трактира, Корнелий Полтавцев — прототип Геннадия Демьяныча Несчастливцева в «Лесе» Островского, не выдержал их пошлости и, встав из-за стола, воздел руки к потолку и громовым голосом изрёк «О времена! О люди! О нравы!» — потом плюнул и ушёл из трактира.
Сплетников и рассказчиков от этого в театральном мире не убавилось. Мир театра это вообще мир сплетен и занимательных историй. Много таких театральных историй знал, в частности, Михаил Абрамович Дмитриев-Шпринц, а в актёрском кругу просто «Шпоня». «Как-то в одном провинциальном театре, — рассказывал он, — играли мы спектакль с чертями. Поскольку актёров было мало, в качестве статистов на роль чертей пригласили плотников, пообещав им небольшую плату. Те согласились. Вырядили их в чертей, выпустили на сцену, а тут, как назло, началась сильная гроза, загремел гром и вдруг все черти на сцене перекрестились. В зале, конечно, смех. Спектакль провалился».
Рассказывали и о самом Шпоне. Как-то раз, когда ему перестали давать взаймы деньги, поскольку он, мягко говоря, неаккуратно платил долги, Шпоня пригорюнился. Тогда товарищи посоветовали ему, как прусскому подданному, обратиться к Бисмарку. Он обратился, Бисмарк прислал ему 14 рублей 75 копеек.
С этим Шпоней, маленьким, безобидным человеком, однажды произошла довольно неприятная история: в августе 1901 года на сцене театра «Эрмитаж» его избил актёр Мамонт Дальский. Избил так ни за что. Ему, видите ли, не понравилось, что на его вопрос: «Почему ты так плохо одет?» — Дмитриев-Шпринц ответил: «Я ведь не тысячи получаю, как вы!» Судья приговорил тогда Дальского к десяти дням арестного дома. Ещё до суда, во время антракта, загримированный под Ивана Грозного Дальский, в разговоре с одним артистом заявил: «Хоть я и получил повестку о вызове в суд Шпонькой, но это ничего не значит, и как я его бил до повестки, так буду бить и после неё».
А надо сказать, что обратиться в суд Дмитриева-Шпринца заставили его товарищи-артисты. Сам же он этого не хотел — не злой был человек Когда Дальский заболел, даже письмо ему написал, в котором прощал своего обидчика.
В 1902 году чуть не попал за решётку наш великий артист Фёдор Иванович Шаляпин. Однажды он отправился на извозчике обедать в ресторан. Когда он расплачивался с кучером, какой-то тип, видно заметив, что Шаляпин ждёт получения сдачи, сказал, усмехнувшись, про него какую-то гадость, а когда Шаляпин, не обратив на это внимания, направился к дверям ресторана, прошипел за его спиной: «Дутая знаменитость». Артист не стерпел и отвесил ювелиру Бостелю, коим оказался его обидчик, здоровенную оплеуху.
У великих артистов, естественно, имелись свои недоброжелатели и завистники. Зато таким, как Шпоня, люди не завидовали, и это защищало их от лишней людской злобы.
Среди безвестных «знаменитостей» своего времени доживал в Москве последние три года жизни актёр, которого все называли Спирей. В отличие от Шпони никто не знал ни его фамилии, ни имени, ни отчества. К тому же был он горьким пьяницей. Так вот, однажды исполнял этот Спиря роль второго могильщика в «Гамлете». Роль не сложная. После того как первый могильщик сказал свой текст, второй уходил со сцены. Однако на этот раз Спиря со сцены вроде бы ушёл, но вернулся, как будто хотел помочь товарищу опустить в могилу гроб Офелии, достал из-за пазухи полуштоф водки (это немногим более 600 граммов) и крикнул Гамлету и Лаэрту: «Полно, ребята, баловаться, давайте выпьем за упокой новопреставленной!»
После этого его на сцену месяц не выпускали.
А вообще, актёрам тогда многое прощалось. Зрители были невзыскательные, а газетчики в театральном искусстве разбирались мало. Больше обращали внимание на внешнюю сторону. Например, в 1899 году, посмотрев фарс «Нож моей жены», корреспондент одной из газет отметил, что госпожа Воронцова-Ленни явилась перед публикой в одной лёгкой голубенькой сорочке с декольте, а артистки Каренина, Мельникова и Снежинская в туалетах, в которых не всякая горничная рискнёт появиться перед публикой. Возмущались газетчики не столько плохой игрой актёров, сколько их поведением, а также поведением антрепренёров, владельцев театров и прочей околотеатральной публики. Негодование журналистов вызывало протежирование бездарностей, раздражали их и псевдонимы. «Страшное зло вкоренилось в нашу закулисную жизнь, — писала одна из газет того времени, — зло, которое необходимо вырвать с корнем ради блага сценического искусства… Зло это — псевдонимы певцов и актёров. Провалится торжественно какая-нибудь бездарность в одном театре, принесёт массу и денежных, и нравственных неприятностей приютившему его антрепренёру, а затем меняет псевдоним, идёт в другой театр, поступает вновь и вновь несёт за собой убытки и разорение».
Одна из газет в 1883 году возмущалась тем, что господа сочинители то переиначивают иностранные пьесы на российский лад, то кладут в основу сюжета конкретное уголовное дело. Возмущались тем, что в афишах театры пишут такие невразумительные словосочетания — как «драматическая картина в действиях», «шутка в картинах», «драматическая комедия», «сцены в действиях», «сцены в картинках», «Картина в трёх действиях», а актёры в своих выступлениях не стесняются повторять старые, избитые шутки и вместо «кардинал Ришелье» говорить «решиналь Кардилье», а вместо «с турками мир» — «с мирками тур», или петь с опереточной сцены такие куплеты:
