— Du bist kein General, du bist подлец..
Шапиро не только подлец, но и хам. Если он не жалеет меня, то хоть бы пожалел себя. Ведь ночь, глубокая ночь! Спать надо… Что делает Волошин? Богу молится? Поздно.
Смерть… Кровь… Мозги, смешанные с пылью…
Сегодня 14-е мая. Полный расцвет весны. Я рад, что капитан Шапиро «плюнул» на работу и занялся грабежом. Как все просто в наших условиях! Все двери открыты. Никто не решается рта разинуть, чтобы сказать слово протеста.
НКВД. Чехи боятся чекистов больше, чем гестаповцев в свое время.
В течение трех дней их отношение к русским переменилось на все сто процентов. Уже не кричат «наздар».
У подполковника Шабалина 10 чемоданов разных ценных вещей. Капитан Миллер «переплюнул» все — у него 15 чемоданов.
Шапиро «приобрел» аккордеон «Hohner», Шибайлов хвастается двумя фотоаппаратами «Лейка». Гречин собирает «коллекцию» ручных часов. Попов грабит, но, как всегда во всем, очень осторожно и тайно.
Козакевич надел на себя хороший костюм какого то арестованного товарища министра и все время ходит в нем.
— Шибайлова ожидает выговор — обратился ко мне Шапиро.
— За что?
— Не поймал Власова. Ездил в Пильзен — тоже без результата. Мне кажется, что Власова скрывают американцы.
Шапиро вышел из машины.
— Я только загляну в одну лавку.
Едва он отошел несколько шагов в сторону, как я почувствовал на своей спине чью то руку.
Смотрю — Лиза Л.
Шапиро может возвратиться каждую минуту. Он знает, что я никогда не был в Праге. Составляя свою автобиографию в Мукачеве, я написал, что за всю жизнь, помимо пределов Карпатской Руси, я был только в Будапеште.
— Здравствуй, Лиза. Извини, я не могу с тобой разговаривать. Прошу тебя, уйди… Когда нибудь я все объясню тебе…
Лиза смутилась, покраснела и заторопилась.
Она не сделала больше пяти шагов, как возвратился Шапиро.
— Лавка закрыта… Поехали…
Шофер завел мотор.
Должно быть, я умею хорошо скрывать свои чувства, так как Шапиро ничего не заметил на моем лице.
В душе же у меня была целая буря. Простая встреча с бывшей одноклассницей могла выдать меня. Выяснилось бы, что я жил раньше в Праге, что я был связан с русскими эмигрантами, что я врал, обманывал, что я «очень подозрительный молодой человек», контрреволюционер, шпион, изменник.
Действительно, пять минут тому назад расстояние между мною и смертью было меньше шага.
Интересно, какие цели преследует моя судьба? Должно быть, какие то особенные, иначе она б не отводила от меня вот-вот неминуемую смерть.
Пока не следует радоваться. Кроме наших оперативных групп в Праге работают смершевцы Конева и Малиновского. Их гораздо больше. Возможно, что они уже арестовали кого-нибудь из моих друзей, и моя фамилия где-нибудь числится.
Майор Гречин говорил мне, что мы приехали в Прагу «незаконно». Это обозначает, что Прага территориально принадлежит чекистам Конева и Малиновского.
Ковальчук не устоял, чтобы не «поживиться добычей» в Праге, и послал нас сюда.
Мы, кажется, оправдали его доверие. Сотни арестованных тому порукой. Если же мы останемся в Праге еще несколько дней, то число арестованных перейдет за тысячи.
Ковальчук получит следующую звездочку и какой нибудь крупный орден.
В шесть часов вечера в одной из комнат Смиховской школы произошел следующий случай:
Вошел худой, как и все остальные, военнопленный немец. На вид он ничем не отличался от тысячи других военнопленных.
— Я хотел бы с вами поговорить. — обратился он к нам.
— В чем дело? — спросил капитан Шапиро.
Немец откашлялся.
— Я работал агентом английской разведки..
— Интересно.
— Как рабочему гамбургских доков — продолжал немец — мне легко было давать ценные сведения англичанам.
— Так… Чего же вы хотите от нас?
— Чтобы вы отпустили меня на волю.
Капитан Шапиро хитро улыбнулся.
— Хорошо. Поедем с нами…
В доме № 11 между мною и капитаном произошел весьма короткий разговор.
— Однако, английская разведка хромает. Я удивляюсь англичанам.
— Почему?
— Они плохо инструктируют своих агентов. Агент не смеет (он должен это запомнить на всю жизнь!) никому и никогда говорить о том, что он агент.
— В данном случае это понятно. Человек попал в тяжелые лагерные условия. Подумал, что война окончена и что его, как скрытого врага Гитлера, отпустят на волю… Своего рода оправданный обман.
— Как раз против таких возможностей и должны были англичане инструктировать этого немца.
— Что же будет с ним?
— Таких случаев у нас было много. Известное дело — смерть шпионам! Ну, поехали. Еще надо побывать на Бендовой улице, проверить одну квартиру в Бубенче, допросить этого английского агента…
В два часа ночи я лег спать с твердым намерением уснуть. Фабрика смерти продолжала свою работу. Приезжали автомашины и привозили новых арестованных. В соседних помещениях шли допросы. Слышались крики и стоны неизвестных мне людей. Под такую музыку тяжело засыпать… Если бы не смертельная усталость, я бы долго не уснул, но… есть пределы человеческой выносливости…
* * *
Весь народ высыпал на улицу встречать президента Бенеша. Дети, девушки, взрослые и старики, все в праздничных одеждах с флажками в руках.
Жители Праги и раньше отличались особенною наклонностью к разного рода встречам. Всегда в таких случаях вывешивались флаги, жители выходили на главные улицы. Ни пройти, ни проехать. Так было и сегодня.
Капитан Шапиро ругается. Из Смихова нельзя попасть на Бендову улицу.
— Чорт возьми… Как проехать? Опоздаем.
Я смотрел на радостные лица чехов и завидовал им. Действительно, счастливый народ. От войны они пострадали меньше всех. Искренне радуются приезду своего президента.
Мы же, как проклятые, спешим, спешим и спешим.
Зачем? Почему?
Чтобы успеть арестовать, как можно больше, врагов советского правительства.
Европа должна быть коммунистической. Это сделает не компартия, не московские газеты И радио-станции, а мы — чекисты, вернейшие из верных детей «мудрого вождя».
* * *
Сегодня 20-е мая. Вечером уезжаем из Праги в Пардубице.
Смершевцы работают во всю: отправляют последние группы арестованных в Управление, грузят чемоданы с награбленными вещами, «заметают за собой следы».
Я все еще не верю, что опасность моего ареста миновала, вернее отдалилась на… неопределенное время.
Наши опер-группы никого из моих друзей не арестовали.
Опер-группа подполковника Шабалина не поймала Власова. Не поймали его и смершовцы Конева. Если бы кто нибудь его поймал, нам было бы это известно.
Власов, бесспорно, у американцев.
23 мая.
Пардубице. Блоки домов около городского парка. Шлагбаумы…
Я спокойно работаю… Проверяю архив Пражского опорного пункта по делам русской эмиграции. Архив был захвачен нами в Праге. Если бы Ефремов был здесь, я дал бы ему по морде… Неужели у вето не было времени уничтожить все эти бумаги, картотеку и фотографии?
Только что порвал свою фотографию.
В 1942 году я должен был регистрироваться у Ефремова. Тогда же я дал ему свою фотографию и притом какую — настоящий белогвардеец. В черной гимнастерке, в фуражке с кокардой!
Порвал я и десятки фотографий знакомых мне людей.
Товарищ Ковальчук, не беспокойтесь, архда в надежных руках.
24 мая.
Сегодня мне помогал младший лейтенант Кузякин.
— Слушай, Коля — оборатился он ко мне, держа в руках какую то бумажку. Тут хорошо сказано… Это заявление какого то русского эмигранта. «Я всегда считал себя русским. В годы кризиса, когда русских не принимали на работу, я ни разу не назвал себя чехом… Молодец, а?
Кузякин — двадцатидвухлетний младший лейтенант-смершовец Он плохо разбирается в сложных и запутанных делах внутренней и внешней политики Советского Союза.
Он искренне радуется, что какой то русский эмигрант в тяжелые минуты жизни не отказался от своей национальности.
В 12 часов ночи меня вызвали к Ковальчуку.
— Войдите — сказал мне адъютант генерала, капитан Черный, показывая на большую белую дверь.
В глубоком кожаном кресле за круглым столом, сидел генерал-лейтенант Ковальчук. Яркий свет настольной лампочки освещал его смеющиеся глаза.
По правую сторону от Ковальчука сидел подполковник Горышев, начальник отдела кадров.
— Садитесь, товарищ переводчик — обратился ко мне Ковальчук своим привычным семейным тоном, выслушав мой рапорт.
— У меня к вам просьба. Переведите мне вот эту статью… — Генерал-лейтенант подал мне в руки чешскую газету с портретоу Гитлера в черной рамке на первой странице.
— Дубень — это какой месяц? — спросил меня подполковник Горышев.
