Какие-либо эдипальные сюжеты образуют в литературе реализма непрерывное семантическое поле, в котором один сюжет отделен от иного, типологически родственного ему, минимумом признаков. Некоторые сюжеты внутри этого континуума более или менее непосредственно выводимы из детской эдипальности. Так, повествование о борьбе отца и сына за любовницу (вспомним хотя бы «Братьев Карамазовых») находится в самом тесном соответствии с «семейной драмой» эдипального ребенка[128]. Сексуальное соперничество разновозрастных членов семьи может изображаться реализмом и помимо их прямого конфликта: в толстовских «Двух гусарах» Турбин-младший терпит поражение, когда пытается повторить донжуанские похождения отца, увиваясь за дочерью той женщины, что когда-то была возлюбленной Турбина-старшего. Сюжет разбираемого здесь типа будет еще сильнее, чем в «Двух гусарах», удален от своей инфантильной жизненной протоформы, если он подвергнется дефамилиаризации, переводу в социальный план: в драме Писемского «Горькая судьбина» любовное соревнование развертывается между квазиотцом и квазисыном — помещиком и его крепостным. Наконец, реализм рисует эдипальную, по генезису, конкуренцию не только как внесемейную, но и как асексуальную, например, в виде состязания не на жизнь, а на смерть между владельцем недвижимой собственности и тем, кто на нее притязает (Сафроныч и Пекторалис в «Железной воле» Лескова). На этом уровне абстрагирования от детской эдипальности литература второй половины XIX в. смыкается с реалистической эволюционистской философией, делавшей внутривидовую борьбу за выживание движущей силой прогресса (дарвинизм).
«Негативная» эдипальность отпечаталась в реалистической литературе в не меньшей степени, чем «позитивная» (о которой свидетельствовал обсуждавшийся выше художественный материал). Яркий пример «негативного» Эдипова поведения — Раскольников в «Преступлении и наказании», убивающий старуху-процентщицу, чтобы подтвердить свое право распоряжаться судьбами мира[129]. В «Господах Головлевых» «негативный» Эдипов комплекс локализован в семье: Иудушка Головлев не успокаивается до тех пор, пока не отнимает у матери, владевшей четырьмя тысячами душ, всю ее собственность, что интерпретируется Салтыковым-Щедриным как переход в такую реальность, где порождение более невозможно (достигнув поставленной цели, Иудушка обрекает на физическую или социальную смерть своих сыновей). И Достоевский, и Салтыков-Щедрин осуждают «негативный» Эдипов комплекс. Другие писатели-реалисты, наоборот, сетовали на нехватку «негативной» эдипальности в описываемой ими жизни (к примеру, Островский в «Грозе» рисует жалким сына, не восставшего против материнской тирании). Психически единородная, эдипальная культура аксиологически дифференцирована (предположительно в силу того, что Эдипов комплекс был по-разному индивидуализован у ее создателей).
2.2.2.2. Эдипальная сюжетика имеет неодинаковые формы в противостоящих друг другу литературных жанрах. Рассмотрим в заключение этого раздела, как протекает ее спецификация в драме.
Всякий драматический текст показывает одних и тех же главных персонажей находящимися в какой-то момент действия в двух разнящихся между собой позициях. Игра — то, что изображается в пьесе, театральность является здесь как бы жизненным фактом, актерство (перемещение из роли в роль) — предметом актерского исполнения[130]. Следуя этому жанровому правилу, реалистическая драма вводит героя сразу в две эдипальные конфигурации так, что его место в одной из них не совпадает с его местом в другой.
Ракитин из тургеневской пьесы «Месяц в деревне» влюблен в Наталью Петровну, жену своего друга Ислаева (то, что эта фамилия содержит в своем звуковом составе имя отца Эдипа (можно читать: «из Лаев»), скорее всего, не случайно, т. к. в тексте упоминается «Антигона» Софокла). Наталья Петровна в свою очередь инцестоидно увлекается юным воспитателем ее сына, Беляевым, ведущим себя в инфантильной манере. Ракитин, таким образом, и агенс, и пациенс эдипальной реальности. Отметим жанровое расхождение между драматической коллизией в «Месяце в деревне» и сопоставимым с ней положением героев в романе «Кто виноват?». Круциферский не стал агенсом эдипальности, выбрав себе судьбу пациенса. Ракитин у Тургенева и тот и другой вместе. (Мы не касаемся остальных удвоенных эдипальных ситуаций «Месяца в деревне».)
Если Ракитин вынужден присовокупить к активному эдипальному поведению страдательное, то крестьянин Ананий в уже упоминавшейся драме Писемского «Горькая судьбина», наоборот, защищается от эдипальных действий своего помещика, отнимающего у него жену, превращаясь в то же самое время в наступательную фигуру. Ананий признает сына, которого его жена прижила от барина, своим и затем убивает ребенка. Столкновение квазиотца и квазисына происходит у Писемского дважды: оно разыгрывается вначале между помещиком и его крепостным, а позднее — между главой крестьянской семьи и его приемным ребенком.
Центральный персонаж комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты», Глумов, — двойной эдипальный агенс, который притворяется, что обожает свою стареющую замужнюю родственницу, Мамаеву, а с другой стороны, хочет отбить богатую невесту, Машеньку, у гусара Курчаева.
Годунов в завершающей драматическую трилогию А. К. Толстого трагедии «Царь Борис» сочетает в себе эдипальную власть (обрывая царствовавшую династию, замещая ее новой; ср. позднереалистическую антропологию Фрэзера, выдвинувшего в своих исследованиях первобытного общества на передний план ритуал смены царя рабом) и безвластие (заглавный герой пьесы не может контролировать эдипальные отношения в собственной семье: его жена вопреки его воле велит отравить жениха их дочери, датского принца Христиана)[131].
В чеховской «Чайке» выведены сразу два эдипальных объекта: мать героя и любовница любовника матери — предмет обожания Треплева. Эдипальный конкурент Треплева, Тригорин, превосходит молодого человека, соперничающего с ним не только как любовник, но и как писатель.
Лев Толстой в «Живом трупе» знакомит нас с героем, который добровольно уступает жену другому, но вынужден свидетельствовать о ее двоебрачии на суде, т. е. соучаствовать в обращении эдипальной субституции.
Протасов в «Живом трупе» инсценирует свою смерть, так же как и жуликоватый чиновник в «Смерти Тарелкина» Сухова-Кобылина. Если Протасов, которого опознают, действительно погибает впоследствии, то Тарелкин, поменявшийся местами с умершим Копыловым, чтобы избавиться от кредиторов, разоблачается начальником по службе и затем отпускается на волю под чужим именем. Как бы ни завершалась эта сюжетная схема, она возвращает в обеих реалистических пьесах на одном из шагов изображаемого в них действия мнимому мертвецу его подлинную идентичность. Герои «Живого трупа» и «Смерти Тарелкина» — мертвые живые и второй раз рождающиеся: они подобны эдипальным детям, присваивающим себе образ старших (обреченных на умирание), с тем чтобы во второй раз произвести себя на свет[132].
Трагедия об Эдипе отличается от драматики, созданной эдипальным характером, тем, что в первом случае мы имеем дело с неосведомленным героем, с бессознанием, возникающим из нехватки знания, тогда как во втором — перед нами эдипальное поведение человека, отдающего себе отчет в своих действиях, ведающего, на что он идет. Автор Эдип желает видеть в эдипальности не просто роковой случай, но личностную целеустановку.
II. Нигилизм, антинигилизм и «Бесы» Достоевского
1.1.1. Мы поведем теперь речь о специфике эдипального нигилизма и антинигилизма.
Чтобы определить нигилизм, следует отдифференцировать его от отрицаний, не имеющих идеологического характера. Частноотрицательное (не охватывающее какой-либо универсум) высказывание не будет нигилистическим, т. к. оно поддается проверке, — может быть принято либо отброшено на основе фактического положения дел. Нигилизм — в качестве идеологии — судит о некоторой реальности во всем ее объеме. В этом смысле он философичен. Он представляет собой такое общеотрицательное высказывание, которое нельзя доказать или опровергнуть эмпирическим путем. Нигилизм — это максимум отрицания. Оно прилагает себя к области столь протяженной, что составляющие ее элементы не обозримы по отдельности.
Однако экстенсионал нигилистического мировидения не безграничен, ибо в противном случае нигилисту пришлось бы отрицать и себя, что обесценило бы отрицание для него самого. Нигилизм отменяет существование одного мира с позиции, которая расположена в другом универсуме, противостоящем отрицаемому.
