Добив вторую касту, космополитические ненавистники России после 1917 года берутся за третью. Поголовно уничтожается купечество, кадры экономики, промышленности и науки. Раскулачивание принимает глобальные масштабы. Голод в деревнях инспирируется целой программой карательных мер. Первая и Вторая мировые войны уносят уже не просто цвет нации, вызывая демографическую катастрофу, но и просто всё работоспособное население. Не дав народу залечить раны, сразу же после Отечественной войны миллионы еще оставшихся мужских рук вместо того, чтобы восстанавливать разрушенный центр России, перебрасываются на Восток с целью освоения целинных земель.
Наконец, пик оккультного вандализма мы наблюдали в 70-е годы, когда в самом сердце России под предлогом «неперспективности» были подвергнуты затоплению многие и многие русские деревни. Политика индустриализации совершила свое черное дело. Народ был оторван от корней. Больше половины населения страны было подвергнуто люмпенизации, то есть превращению в четвертую касту шудр — людей без памяти, традиций, устоев. Заповедное сердце России — ее центральные области, столетиями бывшие ее житницей и дававшие лучших людей, обезлюдели и деградировали, получив общее ругательное обозначение «нечерноземье».
Происходящий сейчас окончательный распад русского общества есть не следствие большевистского переворота и не забвение идеалов социализма, а результат процессов, совершившихся в глубине столетий, у самого изначалья этого «окаянного тысячелетия».
Лжепатриоты, начитавшиеся завещания Менделеева, сокрушенно задаются вопросом, где же миллионы наших соотечественников, не достающие до полумиллиардного прогноза ученого, составленного на конец XX века? Войны, революции, репрессии — отвечают они сами, не желая углубляться дальше нашего столетия. Где те сотни миллионов наших соотечественников, не достающие до миллиарда русских, спросим мы, если окинем взором все это тысячелетие? И ответ мы будем принуждены искать у обожателей привнесения на Святую Русь веры христовой, у маститых ревнителей державных реформ Петра, у монархистов — собирателей пыльного эмигрантского антиквариата, у скоморохоподобных ленинцев, у иезуитообразных сталинистов, у дегенеративных демократов, у раскосых хитрых евразийцев, у безбилетников из теории Третьего Рима, у русских «космистов» и рериховских «всечеловеков». У всех них — за их блажения, за их неуемную маниловщину, за всю их галерею иллюзий заморского происхождения, за все их тысячелетнее селекционное издевательство над русским духом мы должны взыскать по самому строгому счету.
Читатель может резонно заметить, что автор эссе видит все в черном цвете, отрицая реальные достижения русской истории последних веков. Отчего же, ответим мы. Но какой ценой и во имя какой конечной осязаемой цели Россия осуществила свой грандиозный, но крайне разорительный путь во времени?
Вновь вернемся к нашему методу и рассмотрим русскую историю под углом зрения традиционных кастовых этнократических обществ.
Политический монотеизм византийского разлива выплеснулся на Русь, совершив религиозный, а затем и социальный перевороты. Попав в условия монголо-татарского ига, владельцы новой системы ценностей были принуждены сменить тактику. К XIV веку происходит существенное обрусение высшей жреческой касты. Иноземная по функциям и цели, она понемногу начинает усваивать задачи текущего исторического момента. Верхушка русского христианского жречества первых веков состояла сплошь из иностранцев, однако необходимость выживания заставила их искать централизации земель и обращения к национальным инстинктам покоренного народа. Вызревает концепция Руси как «Третьего Рима», мощного идеологического инструмента, но на подсознательном уровне фиксирующего комплекс зависимости от Рима первого и Рима второго, то есть Византии.
Таким образом, в сословном организме русского общества уживается первый инородный компонент управления — христианское жречество — обрусевшая каста интеллектуалов иноземной религии, высокомерно взирающая на подчиненный народ как на полигон для масштабных религиозных экспериментов. Религиозная проповедь, то есть проповедь жизнеречения, идет теперь на непонятном народу гибридном церковно-славянском языке. Не видевший в глаза Библию, русский народ объявляется «богоносцем». Сюжетная канва уплотняется.
Петр I, выбивая вторую касту в традиционном русском обществе, не только рубит головы непослушным боярам, он лишает сословие в целом его экономической и юридической независимости. Однако ориентированное на светский образ жизни общество не может управляться жреческой кастой в ее классическом понимании, пусть даже и иноземной по сути. Поэтому впервые создается КВАЗИКАСТА — дворянство. Орудие центрального просвещенного абсолютизма — это сословие, невзирая на высокое положение в обществе, находится в полной зависимости от императорского двора. Все дворяне состоят на государевой службе, провинившиеся же лишаются чинов и отправляются на каторгу, как простые мужики. Цвет нового сословия представляет собой щеголеватых иноземцев, приехавших на заработки. Разговорные языки — германские и французские диалекты, вновь не понятные простому человеку, заставляют смотреть на новых господ как на пришельцев, а не на более заслуженных и способных соплеменников. Бремя крепостничества давит на все слои населения. Впрочем, ситуация повторяется. Сословие начинает русеть, добивается политических и экономических свобод, то есть права не служить государю и быть «вольтерьянцем». Вновь из толщи народного сознания поднимаются на поверхность жизни сказки, былины, песни, обряды. Набравшись светского лоска и переболев помпезными античными сюжетами к XIX веку, искусство обращается к национальной проблематике. Музы и титаны уходят, и им на смену приходит история нации, усыпанная обилием богатейших характеров. Изобразительные средства живописи, литературы, музыки, зодчества выходят на европейский цивилизованный уровень, а идейные акценты усиленно стремятся в национальный сектор. Первые успешные военные походы конца XVIII — начала XIX веков в Европу позволяют бывшим аборигенам, едва одевшим букли и косицы и научившимся говорить по-французски, взирать на европейские народы с высокомерием. Из-за границы в Россию едут уже не господа, оттуда выписывают модисток, гувернеров и мастеровых. Национальный дух торжествует.
Но не тут-то было. Болезнь, заложенная многие века назад, вновь дает рецидив. Условия функционирования новой системы управления делают дворянство ненужным, громоздким и дорогостоящим элементом. Реформы Александра II выводят наверх новую квазикасту — бюрократию. Нечувствительная к национальной проблематике, безликая, схематичная и своекорыстная по сути, она стремительно перехватывает пальму первенства у уже прижившегося и ставшего вполне своим дворянства. И если первая квазикаста только в начатках несла принципиальное отличие от классических каст древних обществ, то новейшая обнаружила это отличие во всей ужасающей полноте. Если в кастовых этнократиях мера привилегий в обществе балансировалась мерой ответственности, то в квазикастах рост привилегий, наоборот, избавлял от ответственности. Отягощенные сословными предрассудками, понятиями чести и достоинства, дворяне не шли ни в какое сравнение с новыми безликими администраторами, письмоводителями и столоначальниками. За необдуманные и разрушительные последствия высочайших указов никто не отвечал, ибо за важной бумагой не было видно реального человека.
Революция 1917 года явилась вновь лишь следствием этих реформ. Вненациональная бюрократия исподволь подготовила антикастово-этнократический переворот 1917 года. Выбитое с арены внутриполитической борьбы дворянство полностью передало бразды правления бюрократии, быстро сменившей цвет мундира. И вот здесь вновь произошло нечто неожиданное. Коммунистическая партия, создававшаяся в подполье, захватив власть, быстро начала оформляться в высшую касту. Так или иначе, но к концу существования СССР она, как ни странно, вышла на плановую цифру с социологической точки зрения — 5 % от общего состава населения. Возник коммунистический синедрион — Политбюро ЦК КПСС. Был провозглашен кастово-этнократический по сути лозунг: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Красных вождей стали хоронить, как фараонов, возобновили языческие праздники: День лесоруба, День милиции и т. д. Военные парады на Красной площади возродили во всей первозданной чистоте обряд принесения клятвы на верность воинами высшей жреческой касте, только теперь эта демонстрация подкреплялась ядерными ракетами. В обществе росли сословные различия: «20 лет в КПСС», «Ветеран вооруженных сил» и т. д. «Народ и партия» были едины, как египетский фараон в пирамиде, построенной всем Египтом. Города, как и в древнем Риме, стали получать отличительное символы и почетные знаки. Переходящее знамя социалистического труда уподобилось пальмовой ветви победителя. Народным артистам, воспевшим подвиг народа в труде и бою, стали устраивать совершенно античные апофеозы. Государство, просуществовавшее всего семьдесят с лишним лет и перечеркнувшее всю предшествовавшую историю своим классовым приговором, в совершенно классовом духе кастовой этнократии быстро выучилось говорить об эпохах и вечности, о мировом могуществе и своем образе жизни, о непреходящих ценностях и святости подвига воинов-победителей. Как языческая кастовая империя, новое «бесклассовое» государство воздвигло фаллические стелы, вечный огонь, государственную символику украсило колосьями, вознесло иные символы вечности и плодородия. Знаменитая пятая графа стала слабо реставрировать этнократический принцип, и всех диссидентов разом списали в четвертую касту шудр. Русский народ назвали старшим братом в дружной семье народов. А клятвы октябрят, пионеров, комсомольцев и коммунистов, хотя и в искаженной, подчас профанированной форме, возродили обряды межкастовых инициаций.
