Никому он не хотел так нравиться, как этим французам, которые побеждали его столько раз, которых он победил наконец в свою очередь и одобрения которых он добивался с такой страстностью. Победить великодушием… вот к чему он стремился в эту минуту больше всего. Благородная слабость – если только это была слабость.
Во время триумфального въезда Александра I в Париж случился лишь один эпизод, на минуту омрачивший событие. В толпе рядом с триумфатором какой-то молодой человек вдруг поднял ружье, но его тут же схватили. «Он пьян», – закричали вокруг, и царь милостиво приказал его отпустить. Молодой человек тут же смешался с толпой и исчез. Чего он хотел на самом деле, так никто и не узнал.
Как свидетельствуют очевидцы, во все время своего пребывания в Париже Александр I находился в каком-то просветленном состоянии, много молился. Двадцать девятого марта (10 апреля), в день Светлого Христова Воскресения по православному календарю, в Париже на площади Согласия, как раз там, где казнили Людовика XVI, был воздвигнут алтарь и прошло грандиозное публичное богослужение. На прилегающих к площади Согласия улицах и бульварах столпилось 80 тысяч человек. Сам царь не раз вспоминал именно это событие, как лучшие мгновенья своей жизни. Он писал:
…при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Торжественная была эта минута для моего сердца… Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтобы в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших в Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу… Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели.
Впрочем, при всей торжественности момента царь вспоминал это вошедшее в мировую историю богослужение и не без юмора:
…было забавно видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться.
Александр I сполна рассчитался с Наполеоном за свои слезы под Аустерлицем и сожженную Москву. Моральная победа «скифов» над Европой была полной.
Царь определяет будущее Франции
Чем ближе был конец военной кампании 1814 года, тем чаще у союзников возникал вопрос о том, какой должна стать новая Франция. Позиция самого Александра I – а именно она являлась в тот момент решающей, учитывая авторитет «Агамемнона» и мощь его армии, расположившейся в центре Европы, – оставалась не вполне определенной.
Задумываясь о будущем не только Франции, но и в целом Европы и стремясь обеспечить на континенте прочный порядок и стабильность, царь четко представлял себе в своем проекте общеевропейской программы пока лишь только три первых пункта. Во-первых, в новой Франции не может быть места для воинственного корсиканца. Во-вторых, новую власть должны выбрать себе сами французы. И наконец, новая Франция не должна чувствовать себя ущемленной среди прочих европейских держав, чтобы в чьей-нибудь горячей французской голове через какое-то время не возникла мысль о реванше.
Если пункт первый союзники уже давно согласовали, а пункт третий, вызывавший, напротив, немало споров, можно было пока отложить в сторону, то вопрос о том, кто должен сесть на французский престол, приходилось решать как можно быстрее. В Париже действовало временное правительство, но Наполеон все еще не сложил с себя императорских полномочий и находился в Фонтенбло во главе 60 тысяч боеспособных войск. В политической и психологической схватке требовалось немедленно поставить точку.
Собрание в доме Талейрана, где союзники обсуждали вопрос о будущей власти во Франции, открыл Александр I, сразу же сформулировавший свою позицию. Он заявил, что Россия готова признать какое угодно правительство, лишь бы оно понравилось самим французам и гарантировало Европе прочный мир. Царь дал понять, что его устроят и шведский король Бернадот, доказавший свою преданность делу союзников, и трехлетний Наполеон II под регентством Марии Луизы, и республиканцы, если они все еще желанны во Франции, и Бурбоны, если французы готовы снова посадить их на трон. Более того, чтобы соблюсти все формальности, русский император даже предложил для начала обсудить вопрос о возможности сохранения трона за Бонапартом, однако все участники совещания в один голос эту идею отвергли.
Победителем развернувшейся дискуссии следует признать Талейрана, отстоявшего интересы Бурбонов. Он убедил всех не столько в том, что возвращение Бурбонов – это хорошо, сколько в том, что остальные варианты хуже. Республиканская идея, как сочли многие, себя надолго скомпрометировала в глазах французов ужасами и хаосом революции. Нелогичным показалось большинству и менять одного солдата на другого, то есть Наполеона на Бернадота, – Францию готовили к длительному миру, а не к войне. Не вызвала (даже у присутствовавших на совещании австрийцев) поддержки и идея регентства. Все понимали, что за Марией Луизой и сыном может на деле стоять все тот же корсиканец.
«Все это интриги. Лишь старая династия Бурбонов – принцип», – заявил хитроумный Талейран. Большинство французов, уверял он, жаждет их возвращения на трон.
Последний аргумент Талейрана вызвал у многих участников совещания откровенный скепсис. И в первую очередь у Александра I, он напомнил о том, как мужественно умирали на поле боя за Наполеона молодые рекруты. Царь, как и его умная бабка, вообще не питал никаких иллюзий в отношении Бурбонов. Либеральные и прагматичные взгляды Екатерины II весьма отличались от замшелого консерватизма Бурбонов, не желавших приспосабливаться к изменяющемуся миру. Прекрасно помнил Александр I и уроки своего учителя-республиканца Лагарпа.
О том, что русский император не исключал восстановления в послевоенной Франции республики, свидетельствуют многие факты. Тайный посланник Талейрана к царю барон Витроль в своих воспоминаниях об исторической встрече с Александром с искренним ужасом пишет о том, что государь считал вполне приемлемым исходом войны республиканскую форму правления во Франции. «Вот до чего мы дожили, о боже!» – восклицает этот убежденный роялист.
Так что утверждения Талейрана о том, что роялистов во Франции поддерживает якобы большинство населения, царя, конечно, убедить не могли. Основываясь на здравом смысле, император мог согласиться лишь с тем, что Бурбоны в сложившейся ситуации – это, может быть, действительно наименьшее (либо неизбежное) зло.
Главным же для Александра I при принятии окончательного решения оказалось совсем другое. В речи Талейрана прозвучало ключевое для царя слово – «принцип». Это слово оказалось созвучно тем идеям относительно будущего устройства общеевропейского дома, что как раз формировались в голове Александра. Он был убежден, что стабильность в Европе способны гарантировать только определенные и признанные большинством европейских стран правила игры, то есть как раз «принципы». Какие это конкретно правила игры, царь еще не мог четко сформулировать, но само по себе умелое противопоставление Талейраном ненавистного для императора слова «интрига» и благородного слова «принцип» подействовало на Александра I магически – он дал согласие на возвращение Бурбонов.
Однако царь настоял на том, что необходимо соблюсти все приличия. «Не нам, чужеземцам, – заявил он Талейрану, – подобает провозглашать низложение Наполеона. Еще менее того мы можем призывать Бурбонов на престол Франции». Подумав минуту, Талейран обещал провести оба этих важнейших решения через Сенат, но лишь при условии, если союзники официально объявят, что они никогда не признают властелином Франции Бонапарта. «Только ввиду подобного заявления, – пояснил Талейран с иронией, – сенаторы найдут в себе смелость свободно высказать собственное мнение». Необходимую декларацию тут же составили. Александр искренне полагал, что будущее правительство должны избрать сами французы. На деле же получилось так, что от имени всех французов говорил один Талейран и именно его идеи скрепил своей подписью русский царь.
Царь же определил для Наполеона и место будущего жительства – остров Эльба. Единственный, кто возражал против этого пункта договоренности с Наполеоном, был Меттерних: он мудро предсказал, что в результате этого необдуманного шага Европе придется снова иметь дело с беспокойным корсиканцем. Знаменитые Сто дней полностью подтвердили правоту австрийца.
Пока же Наполеон, находясь в Фонтенбло, отчаянно сопротивляясь року, один за другим сдавал последние политические редуты. Императорская свита таяла на глазах. Вчерашние друзья один за другим, чаще всего даже не прощаясь, потихоньку уезжали в столицу, где в политических салонах уже начали лихорадочно делить будущие должности, чины и ордена. Сам Наполеон хотел идти на Париж, но его не поддержали маршалы и генералы, считавшие сопротивление бесполезным.
