Пока же Наполеон, находясь в Фонтенбло, отчаянно сопротивляясь року, один за другим сдавал последние политические редуты. Императорская свита таяла на глазах. Вчерашние друзья один за другим, чаще всего даже не прощаясь, потихоньку уезжали в столицу, где в политических салонах уже начали лихорадочно делить будущие должности, чины и ордена. Сам Наполеон хотел идти на Париж, но его не поддержали маршалы и генералы, считавшие сопротивление бесполезным.
Проиграл Наполеон и на дипломатическом поле, пытаясь настоять, чтобы у власти после отречения остался его сын. Первоначальный текст отречения пришлось переписать. Первый вариант, подписанный 4 апреля 1814 года, гласил:
Союзные монархи объявили, что император Наполеон есть единственное препятствие к водворению мира в Европе; император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что готов сойти с трона, расстаться с Францией и даже с жизнью для блага отечества, неразлучного с правами его сына, с правами императрицы-регентши и с сохранением законов империи.
Последние условия союзников устроить, естественно, не могли. Корсиканец был вправе распорядиться своей жизнью, но не мог уже требовать престол для своего сына или сохранения законов наполеоновской империи. Новое и окончательное отречение начиналось так же, как и прежнее, а заканчивалось словами: «…Император, верный своей присяге, объявляет, что отказывается за себя и детей своих от тронов Франции и Италии…»
Это означало уже полную капитуляцию. Не удалась Наполеону даже попытка самоубийства, яд подействовал лишь отчасти, вызвав мучительную боль, но не смерть.
По дороге в ссылку Наполеон мог лично убедиться в том, как к нему относятся его бывшие подданные. Если поначалу карету встречали приветственные крики «Да здравствует император!», то затем, ближе к Лиону, он увидел угрюмые лица, а в Авиньоне услышал слова: «Долой тирана! Долой сволочь! Да здравствует король! Да здравствуют союзники, наши освободители!» В карету летели камни, а женщины рвались к бывшему императору с кулаками. Корсиканцу пришлось смириться, надеть английский мундир и шляпу с белой роялистской кокардой. Все стало напоминать уже не почетную ссылку, а настоящее бегство. Солдаты союзников, сопровождавшие карету, из почетного эскорта постепенно превратились в охрану, оберегавшую жизнь некогда всемогущего французского императора от разъяренной толпы.
Все треволнения закончились лишь на Эльбе, где Наполеона встретили не криками протеста, а музыкой. Пока он спускался на берег, два старых контрабаса и три скрипки наигрывали что-то веселое.
Дипломатическая интрига до и после «Ста дней»
Общепризнанно, что никогда ранее Европа не жила такой единой, хотя и беспокойной жизнью, как в первые пятнадцать лет XIX века. Наполеон заставил Европу принять как факт, что у нее общая судьба и общие проблемы, от которых не отгородишься ни водами Ла-Манша, ни русскими просторами, ни высокими Альпами. Европейские народы, объединяясь в коалиции, то волной накатывали на Москву, то двигались в обратном направлении на Париж. В наполеоновскую эпоху солдатские сапоги истоптали поля практически каждой европейской страны. Под натиском неприятеля пала не одна европейская столица: Вена, Берлин, Москва, Париж, Мадрид…
Лондон остался нетронутым, но также положил на алтарь победы над Наполеоном немало, хотя его жертвоприношение выражалось в первую очередь в фунтах стерлингов. Армия Веллингтона в боях с французами в Испании потеряла чуть более шести тысяч человек, что, конечно, несопоставимо с потерями других союзников. Англичане словно берегли свои силы для Ватерлоо.
Европейские генералы сумели в этот период на штабных картах и в реальных сражениях испробовать самые замысловатые стратегические и тактические новинки. Приблизительно то же самое можно сказать и о европейской правящей элите: одни и те же страны, интригуя и маневрируя на политическом поле, то вступали между собой в союзы, клянясь в вечной дружбе, то ожесточенно воевали, проклиная друг друга.
Наработав немалый опыт коллективного военного противостояния, европейцы теперь приступили к гораздо более сложному делу: нужно было научиться сочетать свои интересы, чтобы жить мирно. Пришло время дипломатов. Учитывая наследство, оставленное Наполеоном Европе, и очевидное недоверие врагов-союзников друг к другу, дипломатам предстояло преодолеть серьезные препятствия, чтобы найти приемлемое (если не для всех, то хотя бы для большинства) решение.
Слово «конгресс» возникло само собой, память вызвала из прошлого известный Вестфальский конгресс XVII века, что поставил точку в Тридцатилетней войне. Нечто подобное должно было произойти и теперь. Решили собраться осенью в Вене. Предстояло уладить массу пограничных споров, решить, что делать с Францией, вознаградить победителей, не допустив при этом чрезмерного и опасного усиления ни одной из крупнейших европейских держав.
Особую позицию занимала Россия. Соглашаясь с тем, что все перечисленные выше вопросы нужно, конечно, решать, она одновременно считала необходимым, не откладывая дела в долгий ящик, начать закладывать фундамент будущего общеевропейского дома. А для этого в Вене как минимум нужно было договориться о некоторых хотя бы основных параметрах будущего здания.
Конгресс работал с октября 1814 года по июнь 1815. Не остановили его работу и наполеоновские Сто дней, хотя они существенно повлияли на настроения и позиции участников. Наполеон и на Венском конгрессе, пусть и заочно, сыграл одну из главных ролей, так что говорить об этой конференции как о едином процессе правомерно лишь с оговорками: ее пролог и эпилог объединяет только общий заголовок пьесы.
Говоря о Венском конгрессе, чаще всего вспоминают Талейрана, сумевшего на самом первом этапе работы форума смешать все планы союзников и заставить их относиться к побежденной Франции как к равноправному участнику переговоров. Но у этой мастерски проведенной Талейраном дипломатической операции была и очевидная негативная сторона. Добиваясь усиления французской позиции, Талейран ставил на раскол вчерашних партнеров. Само слово «союзники» было им опротестовано как изжившее себя после изгнания Бонапарта.
Признавая дипломатический талант Талейрана, не следует, однако, забывать, что действовал он в необычайно комфортной для себя обстановке, поскольку цементировало коалицию не общее представление о будущем европейского континента, а лишь опасность, исходившая из Парижа. Исчезла опасность – испарилось и единство союзников, они снова с жаром начали делить между собой европейские земли, в основном польские, саксонские и немецкие. В этом торге для любой делегации каждый голос в свою поддержку представлял интерес, поэтому голос Талейрана, говорившего от имени Франции, а заодно и ряда мелких европейских государств, был, естественно, востребован. Французскому дипломату оставалось лишь выгоднее, играя на противоречиях между союзниками, этот голос продать.
Авторитет Александра I, еще вчера «вождя бессмертной коалиции, стяжавшего славу умиротворителя вселенной», как его величала европейская пресса, в ходе венских торгов начал постепенно падать. Западная Европа доверяла ему «умиротворять вселенную», но не хотела укрепления России.
О том, какие мысли царили тогда в голове, например, Меттерниха, свидетельствует очевидец тех давних событий первый секретарь австрийского канцлера Генц:
Меттерних был убежден в своей мудрости, что восстановление Бурбонов гораздо больше послужит частному интересу России и Англии, чем Австрии или общему интересу Европы; что Франция, истощенная до последней степени всем тем, что претерпела она в последние двадцать лет, впадет под слабым скипетром Бурбонов в состояние бессилия и совершенного ничтожества, которое долго не позволит ей поддерживать политическое равновесие. И следовательно, Россия, гордая своими успехами, своею славою, влиянием в Германии, тесно и постоянно связанная с Англией, не боящаяся более Швеции и мало сдерживаемая, особенно в первые годы, Пруссией, получит свободное и обширное поле для своих честолюбивых предприятий, снова будет грозить Порте, будет держать Австрию в постоянном беспокойстве и достигнет перевеса, опасного для соседей и для всей Европы.
Схожие мысли стали посещать и англичан. В политике, как и в одежде, всегда есть лицевая сторона и изнанка. Триумфальный прием, оказанный русскому императору во время его послевоенного визита в Англию, не мешал английским политикам в тиши кабинетов думать о том, как ослабить русские позиции.
Обиженным на российского государя из-за равнодушия, проявленного Россией к судьбе Бурбонов, оказался и Людовик XVIII. Что, естественно, напрямую отразилось на позиции французской делегации на начальном этапе работы Венского конгресса.
