В статье «Ответ на книгу Шедо-Ферроти» (Московские Ведомости. 1864. 5, 6 сентября) Катков рассказал, как польские повстанцы 1863 г. использовали имя Герцена в своих целях. «Герценом пользовались многие», – пишет он и приводит факты, как плодили «герценистов» в интересах польского мятежа: «Плодить их было выгодно в интересах всякого дела, имеющего целью раздробить русское государство и отнять его у русского народа».
Парижскую коммуну Катков оценил по достоинству. 14 мая 1871 г., еще в дни террора коммунаров в Париже, он писал: «Каким образом в продолжение целых двух месяцев могла держаться во главе двухмиллионного города горсть людей, большею частью невежественных и бездарных, самовольно распоряжаясь жизнью и имуществом? Как в целой Франции не нашлось сил, чтобы мгновенно положить конец этому дикому безобразию?». Памятные слова, которые можно было бы повторить после расстрела большевиками мирной демонстрации в поддержку Учредительного собрания 5 января 1918 г.
Даже М. Горький, сравнивая 9 января 1905 г. с расстрелом 5 января 1918 г., писал о большевистской лжи в газете «Правда», утверждавшей, что демонстрация была организована буржуями: «5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы»5.
Сходным образом оценил Парижскую коммуну и Ф.М. Достоевский. В письме к Н.Н. Страхову в последние дни Парижской коммуны 18 (30) мая 1871 г. он писал: «Пожар Парижа есть чудовищность: “Не удалось, так погибай мир, ибо коммуна выше счастья мира и Франции”. Но ведь им (да и многим) не кажется чудовищностью это бешенство, а напротив, красотою».
После убийства императора Александра II Катков писал: «Изменническая крамола в полном разгаре» (Московские Ведомости. 1881. 20 мая). Россия стала средоточием политического террора. Всякого рода халтурины, желябовы, софьи перовские в мужском или женском обличьи захлестнули страну, трагические отголоски чего мы переживаем и в наше время. После того как Александра Ульянова повесили за попытку покушения на императора, его младший брат Владимир Ульянов (Ленин) заявил: «Мы пойдем другим путем», т.е. путем не индивидуального, а массового террора. Этот бесславный путь массовых убийств партия ленинцев-большевиков начала осуществлять сразу же с кровавого расстрела 5 января 1918 г. демонстрации молодежи в поддержку Учредительного собрания – одного из первых в ряду бесчисленных злодеяний большевистской партии. Коммунисты очень любили чтить память жертв 9 января 1905 г., даже установили поначалу памятный день, совмещавший дату смерти Ленина с 9 (22 по новому стилю) января. Однако никогда их горе-историки не вспоминали кровавый расстрел 5 января 1918 г. на Литейном проспекте Петрограда.
Катков вместе с созидателями России противостоял силам разрушителей родной страны, которые восходят к именам Герцена и Чернышевского, а завершаются командой Ленина и его подельников по уничтожению государственного строя России, всего того, что произошло после 1917 г.
Новые поколения террористов-националистов выступают против России и ее граждан. Ну что ж, всякое зло приносит рано или поздно свои плоды. В этом тоже один из уроков большевистской истории ХХ столетия, истории XIX в., преподанный нам Катковым. Жаль только, как всегда бывало в истории, уроки ничему не учат.
Через десятилетия критику наследия Герцена продолжил В.В. Розанов, со всем блеском своего публицистического таланта показав легковесность «вечно топырящегося Герцена». Даже не разделяя убеждений Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Розанов ценил их как «вечных работников» на ниве отечества. Герцен-эмигрант не мог вызвать у него таких чувств. В первое время по выезде из России Герцен еще мог создавать «прелестную литературу». Но писатель не может жить без родины, и это трагическим образом сказалось на судьбе Герцена.
Главный упрек Герцену – он занимался не «делом», в то время как в 1860-е годы вся Россия кипела в работе, деятельности. Он «напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это “политика” и “история”…», – писал Розанов в «Опавших листьях». Он говорил, что Герцен «основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: 1) “я страдаю”, и 2) когда это доказано – мели какой угодно вздор, все будет “политика”. Так как все гимназисты страдают у нас от лени и строгости учителей, то с Герцена началось, что после него всякий гимназист есть “политик”, и гимназисты делают политику».
Так Герцена воспринимали среди молодежи уже после Каткова. Он был кумир, перед которым все блекло для молодых либералов и радикалов. «Все учение Герцена, вся его обаятельная публицистика – были игрою юности, без серебряных старческих волос. Он восстал против великой исторической России, не низкой, а благородной, не расслабленной, а могущественной, – восстал легкомысленно, как новорожденный Аполлон, у которого кудри по плеча, и все на него молятся, но нельзя забыть, что ему 17 лет. Великолепие – да, но мудрости – ни на грош» (Розанов В. Из прошлого нашей литературы // Новое Время. 1912. 18 сент.). У Розанова всегда один критерий оценки заслуг писателя – его роль в упрочении России и ее духовной мощи. Нигилисты, революционеры подрывали силы великой исторической России и в конце концов разрушили ее. Такое отношение к своей стране было чуждо и неприемлемо для Каткова и Розанова.
Сопоставляя славянофилов и западников, Розанов говорит, что от И.В. Киреевского пошли русские одиночки, а от Герцена – русская «общественность». В марте 1912 г. отмечалось 100-летие рождения Герцена. Розанов написал воспоминания «Герцен и 60-е годы», однако статью сняли с набора в «Новом Времени». Розанов говорил, что Герцен подготовил подъем 60-х годов, а с другой стороны, утверждал, что «в Герцене, собственно, не зародилась, а погибла русская революция». «Вся Русь поняла и сразу оценила стих Добролюбова», – писал Розанов о строках
«Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен,
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен».
«Вот таких… строк во “всем” Герцене нет, – продолжает Розанов. – На “родное” породному и отозвались. Вся Русь откликнулась на стих Добролюбова; больше: она вся встала перед ним»6.
Когда в Петербурге на людном собрании «Общества в память Герцена» после чтений о нем «корифеев петербургского либерализма», Розанов заговорил «и о Добролюбове», то был остановлен пренебрежительным замечанием: «Ну можно ли сравнивать Добролюбова с Герценом… Добролюбов же был совсем не образован. А Герцен – европейский ум. Да и какой талант, – разнообразие талантов!».
Да, замечает Розанов, Добролюбов и Киреевский были беднее Герцена, но в каком-то одном и чрезвычайно важном отношении они были и неизмеримо даровитее его. «Ключ и Киреевского, и Добролюбова бил из глубины земли… Бил и не истощался, и поил многих и многих… Это – любовь к родной земле, к дальней околице, к деревенской песне… Капля крови, общая с народом у них, у обоих была».
Тогда же Розанов записал строки, вошедшие затем в «Опавшие листья»: «Базар. Целый базар в одном человеке. Вот – Герцен. Оттого так много написал: но ни над одной страницей не впадет в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнет. Как это бедно. Герцен и богач и бедняк».
* * *
В одной из статей 1897 г. В.В. Розанов дал развернутую характеристику Каткова: «Дивный мастер слова, великий Антей, знавший тайну прикосновения к матери-земле, Катков из нее почерпал силу и у нее же подслушал лучшие свои слова; но земля всегда есть земля, и она совершенно не могла научить его тем утонченностям умственных концепций, где открываются истинные основания консерватизма (как равно и противоположных течений) и самые далекие его заключения. Оттого невозможно даже политическую часть идей Каткова свести ни в какую систему; от этого его требования классической системы в образовании имеют перед собою элементарные и наивные аргументы; он весь, во всем своем мышлении, есть ряд афоризмов, то прекрасных, то ребяческих, всегда чистосердечных, но иногда аляповатых»7.
Через десять лет после смерти М.Н. Каткова B. Розанов выступил со статьей «О постановке памятника М.Н. Каткову» (газета «Мировые Отклики». 1897. 25 июля), в которой сообщал: «В печати заговорили о постановке памятника Каткову. В добрый час!.. Катков давно стал знаменем, символом известных стремлений. Соединим их в одно: он есть символ всего центростремительного в нашей земле, устремляющегося к центру, к сосредоточению, – в противовес иным центробежным силам, также обильно развитым в нашей земле, – силам, разбегающимся от центра к периферии, стремящимся разорвать целость нашего сознания, целость истории нашей, наконец, целость нашей территории».
