Привлекали нас и соляные озера с их крепкой рапой и черной грязью на дне. Еще и сейчас живы воспоминания о старом Сакском курорте, куда меня возили лечиться, – обмазывали черной липкой грязью и смывали ее крепкой соленой рапой.
В большом старинном рыдване, запряженном четверкой лошадей, мы ездили в Са́ки и в Евпаторию, любуясь южными смерчами, как бы смыкавшими землю и небо сплошным столбом. Мы любовались горами белой и розовой соли, извлекаемой из соляных озер.
Спустя двадцать лет я снова посетил тогда уже нарядный курорт Саки, и уже не в качестве больного, а как молодой ученый, направленный сюда для исследования той своеобразной коры кристаллов, которая вырастала над сакской грязью сплошным бугристым покровом.
Осторожно ползая по упругой поверхности этой гипсовой корки, я собрал тогда чудесную коллекцию острых, как пики, кристалликов, из которых состояла эта корка и которые постепенно росли, увеличиваясь ежегодно почти на один миллиметр. Я заметил внутри этих кристалликов черные полоски. Оказалось, что они, подобно годовым кольцам деревьев, отмечали смену времени года – пыльной зимы и солнечного лета. По этим-то черным полоскам мне и удалось установить хронологию Сакского озера. Кристаллики рассказали о том, что им было всего двенадцать—четырнадцать лет, что восемь лет назад было холодное лето и кристаллик почти не рос, а что два-три года назад летняя погода продолжалась долго и поэтому кристаллик рос в виде чистой, прозрачной стрелки.
Так рассказывал свою историю природный камень, и с огромным интересом я собирал эти письмена природы о прошлых судьбах Сакского озера. В результате мною была написана работа о геолого-минералогическом исследовании этого озера.
Каждый клочок дивного побережья, омываемого Черным морем, таил в себе свои минералогические загадки.
Вот севастопольский известняк с жидкими каплями непонятной ртути.[9] Вот пестрые по сочетанию своих розовых, серых, желтых и красноватых тонов мраморы Крымской Яйлы, частично примененные для украшения Московского метро. А вот красивые агатовые жилки в темно-зеленых вулканических породах Кара-Дага и рядом, в маленькой сакле, прилепленной к скале, в своей шлифовальной мастерской за маленьким станком, странная фигура сухого чеха Яромира Тиханека, гранящего красивые камни для колец и разных украшений. Вот длинные сосульки сталактитов, свисающие с потолка темных таинственных пещер. Встречались в Крыму также и серебристые кристаллические налеты белого накрита или темные, почти черные кристаллы цинковой обманки, кристаллы золотистого пирита и ярко-желтые налеты соединений редкого металла кадмия – гринокиты, – целые рудные жилки в древних расплавленных породах, о которых тогда писали в газетах, а мы… мы мечтали о целом руднике цинка и кадмия, свинца и серебра![10]
Не перечесть всего того, что давал нам Крым в эти незабываемые годы молодости, когда под южным солнцем всё было так прекрасно и радостно, когда весь мир казался полным загадок и тайн, а среди них самой большой и самой интересной была тайна камня.
С тех пор прошло много лет.
В 1916 году мне снова пришлось побывать на берегах Черного моря. Это было тяжелое время. Бушевала Первая мировая война. В то время я уже был молодым ученым и входил в состав специальной комиссии, направленной для обследования Керченских рудников. Теперь перед нами стояли другие задачи. Это был уже не просто сбор минералов, не простой осмотр место рождений железных руд. Предстояли ответственные решения: как использовать эти природные богатства, каковы новые производительные силы этой части Крымского полуострова?
Мы осмотрели знаменитые рудники с миллиардами тонн железной руды. Чудесные кристаллы синего вивианита не только заинтересовали нас как образцы прекрасных минералов: они нам говорили о высоком содержании фосфора в этой железной руде и заставляли задуматься над ее металлургией.
Но теперь уже не пешком, с котомкой за плечами, а в автомобиле разъезжали мы по этой части Крыма. Мы посетили известные керченские грязевые вулканы. На этот раз нас волновала не таинственная проблема происхождения этих замечательных образований нашей страны, не разгаданных и до сих пор, не тайна тех глубин, из которых они поднимались, а чисто практическая проблема, вставшая тогда перед страной и связанная с добычей борной кислоты и буры из вод этих грязевых вулканов.
Мы видели маленькие отстойники, в которых кристаллизовались борные соли, столь нужные России в те годы.[11]
Мы с интересом следили за мощными газовыми выделениями, намечавшими эту новую, тогда еще непонятную энергетическую силу нашей страны.
Закончив осмотр всех этих богатств, мы проехали на серный рудник, живописно расположенный на берегу Черного моря.
Уже подъезжая к руднику, я с восторгом увидел, что прямо перед ним в открытом море лежит Эль кен-Кая (Елькен-Кая) – дикая голая скала, о которой писал еще Зюсс[12] в одном из томов своего классического труда «Лик земли» и которую в свое время исследовал геолог Андрусов.
Об этой горе ходили фантастические рассказы, что это остаток того моста, который связывал когда-то Крым и Кавказ.
Рано утром, после осмотра рудника, мы с горным инженером решили отправиться на лодке осмотреть эту скалу. Несколько матросов воинского отряда, стоявшего на побережье, предоставили нам свою лодку и быстро довезли нас до скалистого известкового камня. Мы наслаждались картиной, открывавшейся с него на Крымские горы, беззаботно восхищались пеной и брызгами налетавших на скалу волн и, только снова сев в лодку, поняли, что попали в западню. Сильный береговой ветер гнал волну в открытое море. Лодку заливало. Со всех сторон обнаружились течи. Мы с трудом вычерпывали воду, а все усиливавшийся ветер гнал нас в открытое море. Положение становилось все страшнее и страшнее. Мы с горным инженером перекидывались отдельными фразами, все более убеждаясь в том, что наши шесть матросов не справляются с настигающим нас валом. Надо было что-то предпринимать. Лодка была уже в значительной степени залита водой. Я решил, что необходимо действовать, и, указав матросам на опасность положения, сказал, что только каким-то единым, общим порывом мы сможем спасти свои жизни. Опытному горному инженеру я предложил быть нашим начальником, сам сел на дно лодки вычерпывать воду. Мы все дружно взялись за дело. Инженер удачно направил лодку под защиту берегового утеса, и после двух часов отчаянной борьбы мы были на берегу.
Усталость и нервное напряжение были настолько велики, что, выбравшись на берег, многие из нас сейчас же уснули на теплом песке.
Это был последний вечер моего пребывания в Керчи. Мы провели его на берегу Керченского пролива, любуясь дивной красотой осенней крымской ночи. На берегах горели огни рыбачьих хижин. Где-то на севере сплошным заревом светилась Керчь. Море, плескавшееся тихо у берега Камы́ш-Буру́на, светилось осенним фосфорическим светом. Мы прощались с Крымом, обсуждали его будущее и вместе с местными инженерами представляли себе, какие огромные возможности сулит создание нового центра металлургической промышленности здесь, в Керчи.
Один из инженеров, только что окончивший Политехнический институт, был горячим патриотом Керчи. Он мечтал о крупной борной промышленности, о возможности использовать энергию газовых струй. Он говорил о возможности открытия здесь нефти, жаловался на невыносимые условия, мешавшие свободному развитию производительных сил края.
С тех пор прошло двадцать лет. В столице Чехословакии, в Праге, в 1936 году мы получили предложение осмотреть знаменитый серебряно-свинцовый рудник Пршибрама и старую Горную академию в этом же городе.
На вокзале нас встретили торжественно. Нас посадили не на автомобили, а в экипаж – в коляску, запряженную парой лошадей, с кучером, одетым в старую горную форму.
В рудник мы спустились на глубину 1300 метров на прекрасном лифте, собрали богатую коллекцию серебряно-свинцовых руд. После осмотра рудника проехали в Горную академию, где нас ждал официальный прием.
Еще на лестнице нас встретили дежурные, которые, передавая нас один другому, ввели в небольшой актовый зал, на пороге которого стоял ректор академии с большой золотой цепью на груди. В небольшой речи на чешском языке он приветствовал меня – ученого из Советской страны. Он говорил об общении двух родственных народов – чехов и русских, об общих задачах науки и хозяйства.
Я ответил ему по-русски, отметив наш глубокий интерес к горному делу Чехословакии и к исторической горной школе старой чешской Горной академии.
Официальная часть закончилась. Ректор снял с себя цепь, подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал на чистом русском языке: «Ну, а теперь давайте говорить по-русски. Вы меня не узнаете? Я – тот инженер, с которым вы провели когда-то последнюю ночь на берегу Керченского пролива…»
