Нет необходимости подробно описывать мою жизнь в течение нескольких последующих месяцев. Я обитал среди холмов, перенося такие страдания и лишения, каких никогда не испытывал ни один землянин. Беру на себя смелость утверждать, что только человек, обладающий исключительной силой и крепостью, смог бы выжить в условиях, в которых выжил я. Но я не только выжил. Наконец-то я начал находить удовольствие в жизни.
Вначале я не отваживался покидать долину, где был верный запас пищи и воды. На выступе я соорудил из веток и листьев подобие гнезда и спал в нем по ночам. Спал ли? Это не то слово. Я забивался туда, пытаясь уберечься от холода, терзавшего меня всю ночь напролет. Днем я урывал минуты для сна, научившись спать где угодно, когда угодно и настолько чутко, что мог проснуться от малейшего необычного шума. В оставшееся время я исследовал долину и окружавшие ее холмы, собирал и ел орехи. Нельзя сказать, что мои скромные исследования проходили монотонно. Время от времени мне приходилось мчаться к скалам или деревьям, иногда оказываясь на волосок от смерти. Холмы кишели дикими животными, и все они казались хищниками.
Двинуться дальше меня вынудила та же причина, что всегда приводила в движение и первую человекообразную обезьяну, и последнего европейского колониста, — поиски пищи. Запас орехов истощился. Все деревья были обобраны. Это была не только моя заслуга, хотя постоянное напряжение сил способствовало развитию волчьего аппетита; орехами лакомились и огромные лохматые звери, похожие на медведей, и создания, напоминавшие покрытых мехом бабуинов. Они ели орехи, но, судя по вниманию, уделяемому моей персоне, были всеядными. Я избегал медведей сравнительно легко; это были горы плоти и мускулов, но они не умели лазать по деревьям, да и глаза их видели далеко не лучшим образом. Зато бабуинов я научился бояться и ненавидеть. Едва завидев меня, они бросались вслед, взбирались на деревья, и даже на скале я не мог укрыться от них.
Один преследовал меня до самого гнезда и вскарабкался следом на выступ. Но человек становится наиболее опасным именно тогда, когда его загоняют в угол. Мне надоело трать роль добычи. В тот момент, когда исходящее пеной обезьяноподобное чудище совсем по-человечески втащило себя на выступ, я вогнал ему кинжал между лопаток с такой яростью, что практически пригвоздил его к скале; острый конец клинка вошел в камень под ним на целый дюйм.
Этот случай продемонстрировал не только закалку кинжала, но и возросшую мощь моих мускулов. Будучи одним из сильнейших на моей собственной планете, я оказался изнеженным и слабым для первобытного Альмарика. Но в мозгу и мышцах была заложена способность к совершенствованию, и я начал приспосабливаться.
Моя жизнь зависела от закалки — и я закалялся. Моя кожа, обожженная солнцем и огрубевшая от непогоды, стала невосприимчивой к теплу и холоду до степени, представлявшейся мне невозможной. Обрисовались мышцы, о наличии которых я даже не догадывался. Я развил силу и ловкость, неведомые землянам.
Незадолго до момента переброски с родной планеты выдающийся эксперт по физической культуре признал, что я обладаю самым совершенным сложением среди земных мужчин. Закалившись в жестоких условиях жизни на Альмарике, я понял, что эксперт просто не представлял себе, что такое физическое развитие. Как, впрочем, и я сам.
Я больше не синел от холода, и каменистые тропы не оставляли следов на моих босых ногах. С легкостью обезьяны я мог забраться на почти отвесную скалу. Я мог бежать часами, не чувствуя усталости, а в коротких бросках поспорил бы со скаковой лошадью. Мои раны, ничем не обработанные, если не считать холодной воды, заживали сами собой; видимо, Природа склонна излечивать болячки живущих в такой близости к ней.
Все это я излагаю для того, чтобы можно было понять, какой человек вышел из этой жестокой школы. Если бы я не попал в эту переплавку, после которой ощутил себя сделанным из стали и сыромятной кожи, то не смог бы уцелеть в тех ужасных и кровавых переделках, через которые мне предстояло пройти на этой дикой планете.
С осознанием собственной силы пришла уверенность. Я твердо стал на ноги и начал взирать на зверей-соседей с пренебрежением. Я больше не спасался бегством от исходящих пеной чавкающих бабуинов. Им, по крайней мере, я объявил войну, возненавидев отвратительных животных, как мог бы ненавидеть врагов-людей. Кроме всего прочего — они питались орехами, нужными мне самому.
Вскоре они отучились преследовать меня до гнезда, а потом наступил день, когда я отважился встретиться с одним из них на равных. Я никогда не забуду зрелища, когда брызгающий слюной и ревущий бабуин, с пылающими, почти человеческими глазами, бросился на меня из кустарника. На мгновение решительность моя была поколеблена, но отступать было поздно, и я встретил его Лицом к лицу. И когда, растопырив длинные хваткие руки, он бросился на меня, я пронзил его сердце.
Но были и другие животные, зачастившие в долину, с которыми мне не хотелось встречаться ни при каких обстоятельствах: гиены, саблезубые леопарды, более рослые и тяжелые, чем земные тигры, и еще более свирепые; гигантские плотоядные твари, напоминающие американских лосей, вооруженные зубами аллигатора; исполинские медведи; громадные кабаны, щетина которых казалась непроницаемой для удара меча. Были и другие монстры, появляющиеся только по ночам и подробности строения которых я не мог различить. Передвигались эти загадочные животные бесшумно, хотя некоторые из них издавали пронзительные зловещие вопли или низкий, сотрясающий землю, гул. Так как неизвестное пугает больше всего, у меня было ощущение, что эти ночные чудовища еще более опасны, чем дневные.
Помню случай, когда я внезапно проснулся оттого, что ночь вдруг стала бездыханно тихой. Луна зашла, и долина была сокрыта во тьме. Ни тараторящий бабуин, ни скулящая гиена не нарушали зловещей тишины. Ч т о-т о двигалось по долине; до меня доносился слабый ритмичный шелест травы, вызванный перемещением чего-то огромного, но в темноте удалось различить только смутную гигантскую форму, казавшуюся нарушением всяких естественных пропорций. Существо пробралось вверх по долине, и после его исчезновения показалось, что ночь слышимо испустила вздох облегчения. Ночной шум возобновился, а я, смутно чувствуя, что самое страшное миновало, улегся досыпать.
Я уже говорил, что мне приходилось вести борьбу с бабуинами за обладание живительными орехами. Но благодаря моему аппетиту и прожорливости животных наступило время, когда я был вынужден в поисках пищи делать вылазки из долины. В своих походах я забирался все дальше и дальше, и вскоре ресурсы ближайших окрестностей тоже были исчерпаны. Поэтому я двинулся наугад через холмы, придерживаясь юго-восточного направления. О моих странствиях я расскажу очень кратко. В течение многих недель я скитался среди холмов, голодая и пиршествуя, подвергаясь нападениям диких зверей, забираясь с наступлением ночи на деревья или высокие отвесные скалы. Я спасался бегством, дрался, убивал и страдал от полученных ран. Да, я могу утверждать, что моя жизнь не была ни скучной, ни однообразной.
Я жил, как самый примитивный дикарь: у меня не было ни друзей, ни книг, ни одежды, ни любых других вещей, присущих цивилизованному миру. С точки зрения культурного человека я должен был бы чувствовать себя совершенно несчастным. Я — не чувствовал. Я наслаждался своим существованием. Моя жизнь стала разнообразной и интересной. Поверьте мне, естественная жизнь человечества заключается в безжалостной борьбе за существование с силами природы, и любая другая форма ее — искусственна и бессмысленна.
Моя жизнь не была пустой; она была заполнена приключениями, требующими максимального напряжения ума и физических сил. Когда я спускался утром вниз из подысканного на ночь убежища, я знал, что смогу увидеть закат солнца только благодаря своей ловкости, силе и проворству. Я научился придавать значение каждому покачнувшемуся пучку травы, каждому маскирующему кусту или возвышающемуся валуну. Со всех сторон в тысячах форм притаилась Смерть. Я не мог ослабить бдительности даже во сне. Закрывая на ночь глаза, я не был уверен, что открою их на рассвете. Я жил полнокровной жизнью. В этой фразе заключается больше, чем кажется на первый взгляд. Обычный цивилизованный человек никогда не живет полноценной жизнью; он отягощен массой атрофировавшихся тканей и бесполезной материи. Жизнь немощно мерцает в нем; его чувства притуплены и вялы. В процессе развития ума он пожертвовал значительно большим, чем догадывается.
Я понял, что, живя на родной планете, тоже был частично мертв. Но сейчас я жил в полном смысле этого слова; жизнь трепетала, горела и наполняла меня до последней клетки тела. Каждая жила, вена и упругая кость вибрировала в динамичном потоке поющей, пульсирующей и гудящей во мне жизни. Слишком много времени уходило на добывание пищи и защиту собственной шкуры. Это мешало возникновению тех нездоровых и запутанных комплексов и привычек, от которых страдают цивилизованные личности. Ну а тем, весьма сложным особям, что найдут психологию такой жизни чересчур упрощенной, я могу лишь возразить, что жестокие действия и постоянная необходимость в них вытеснили из моей жизни большую часть тех размышлений и самокритичного анализа своих поступков, присущих людям, чья безопасность и ежедневная пища обеспечены за счет тяжелого труда других. Моя жизнь была примитивно проста; я существовал исключительно в настоящем. Мое пребывание на Земле стало казаться сном, неясным и далеким.
