“Штази”, пытаясь уничтожить эту писанину, успели порезать шредерами и порвать массу документов — чтобы не оставлять белых пятен в прошлом страны, их необходимо было собрать из обрывков. Фандер описывает свой визит в бюро по восстановлению архива “Штази”, где специально нанятым женщинам предстояло разобрать около пятнадцати тысяч мешков с обрывками архивных документов:
“Окно широко раскрыто, ветер колышет белую занавеску, а я в панике, сердце готово выскочить из груди — и все от вида длинного стола, заваленного рваной бумагой. Ее так много, что на столе она больше не помещается, и сотрудницы начинают раскладывать обрывки на картотечных шкафах. Самые большие куски бумаги размером в одну пятую листа А4, самые маленькие — квадратики два на два сантиметра. И ничто, абсолютно ничто не помешает ветру раскидать их по комнате или унести в окно”.
Директор бюро объясняет Фандер, какая необъятная перед ними стоит задача: каждая сотрудница восстанавливает в среднем 10 страниц в день; этой работой заняты 40 человек; за год, а это 250 рабочих дней, 40 сотрудниц восстанавливают 100 тысяч страниц. В каждом из мешков содержится приблизительно 2500 порванных страниц. Таким образом, с содержимым всех 15 тысяч мешков 40 человек управятся за плюс-минус… 375 лет.
У отдельной человеческой жизни временной масштаб совсем иной. И поэтому нет ничего странного в том, что многие из нас — урожденные граждане и иммигранты, беженцы и гастарбайтеры, странники и туристы — старательно возводят свои собственные миниатюрные чертоги памяти, используя в качестве строительного материала все ту же бумагу: дневники, фотографии, газетные вырезки, дипломы, концертные программки, табели успеваемости, ресторанные меню и прочие эфемерные жизненные вехи. Если государственные и ведомственные архивы — это хранилища сведений о нас, то наши дневники, альбомы, снимки — это место, где мы храним память о себе, о наших надеждах, мечтах и неудачах; это наши и только наши Legitimationspapiere.
Глава 12
Осталось пять бумажек[47]
Братья Монгольфье запускают воздушный шар
В 1861 году журналист, драматург и один из основателей сатирического журнала “Панч” Генри Мэйхью издал три прежде выпущенные им книги интервью одним томом под названием “Лондон трудящийся и Лондон нищий: Энциклопедия жизни и заработков тех, кто хочет и работает, кто не может работать и кто работать не хочет” (London Labour and the London Poor; Cyclopaedia of the Conditions and Earnings of Those That Will Work, Those That Cannot Work, And Those That Will Not Work). По его собственным словам, это была “скромная попытка опубликовать историю народа в том виде, в каком ее излагает сам народ”, предпринятая с целью “ближе познакомить состоятельные слои общества со страданиями, выпадающими на долю бедняков, каковые справляются с ними порой ценою поистине героических усилий”, и тем самым “внушить читателям необходимость улучшить условия существования людей, чьи нищета, невежество и порочность посреди невероятных богатств и громадных знаний «первого города в мире» являются, мягко выражаясь, нашим национальным позором”.
Смелый, целеустремленный и задавшийся целью возбудить как можно более громкую дискуссию, Мэйхью опрашивал представителей всех мыслимых занятий — промышлявших проституцией, сбором сигарных окурков и выброшенных костей, уборкой с улиц собачьего дерьма, поиском ценных вещей в канализации и сточных канавах, продавцов требухи и пирогов с требухой, а также торговцев разного рода бумажным товаром. К делу Мэйхью подходил с исключительной обстоятельностью. Он беседовал с продавцами сатирических и душеспасительных брошюрок, программок скачек, игральных карт, календарей, “причудливых загадочных картинок”, гравюр, афишек, рисунков, а также самого низкопробного товара — “сфабрикованных записей предсмертных исповедей, поддельных любовных писем аристократов… рассказов о мифических дуэлях между великосветскими дамами и их тайных побегах с возлюбленными, о вымышленных тайных обществах… о загадочных внезапных смертях знаменитых людей, о леденящих кровь ужасах вроде сочиненных убийств, невозможных ограблений и сомнительных самоубийств”. Но еще ниже, ближе к самому дну Мэйхью обнаружил касту людей, добывающих себе пропитание “самым странным и неожиданным из занятий, распространенных в слоях общества, о которых ведется речь”, а именно торговцев старой бумагой. “Многие решат, что старая ненужная бумага — это та, что была засалена или порвана, а еще старые газеты и прочие периодические издания; но нет, как станет наряду со многим другим ясно из дальнейшего повествования, это лишь малая часть того, чем промышляют эти люди”.
Из дальнейшего повествования мы действительно узнаём, что торговцев старой бумагой в Лондоне, по оценке Мэйхью, около шестидесяти человек и что зарабатывают они от пятнадцати до тридцати пяти шиллингов в неделю, что в поисках своих бумажных сокровищ они целыми днями неутомимо обегают конторы, кофейни, типографии и пабы. Один из представителей этой профессии перечислил Мэйхью разновидности бумажных изделий, проходивших через его руки:
“Я имел дело с Библиями… Евангелиями, молитвенниками, служебниками, проповедями, с богословскими книжками… и с католическими тоже… с гимнами Уоттса и Уэсли… Продавал трагедии и комедии, старые и новые, разрезанные и неразрезанные — неразрезанные лучше, их можно разобрать на большие листы, — фарсы и оперы. Попадались мне самые разнообразные научные и медицинские книги, исторические, про путешествия, жизнеописания и мемуары… Стихи, горы стихов — латинских и реже греческих, французских и на других иностранных языках… Сатирические памфлеты, их я продал тонны… Миссионерские листки, парламентские листки… Рекламные проспекты строящихся железных дорог… Детские прописи… Старые бухгалтерские книги… Всякого рода словари… Ноты, много нот. Рукописи… Письма… Понимаете, когда старый человек умирает, его бумаги — письма и все остальное — продают, так это делается, как только старик сыграл в ящик, родня избавляется от его хлама. Чего стоят старые письма, когда тех, кто их писал и читал, уже похоронили? Нет, они, конечно, стоят 11/2 пенса за фунт, а если повезет, такие письма попадаются, что на пол-унции тянут. Ну да, не самый благородный у меня промысел, но бывают и хуже”.
Торговцы старой бумагой, с которыми побеседовал Мэйхью, сбывали свою добычу “мясникам и бакалейщикам, в сырные, рыбные, колбасные, кондитерские, табачные и свечные лавки — словом, во все места, где торгуют провизией”. Также и я предлагаю бывшую у меня в употреблении бумагу вам.
А такой бумаги — море, какие-то ее разновидности у меня не получится даже упомянуть. Например, только за последнюю неделю я держал в руках газеты, журналы, книги, записные книжки, блокноты, папки, программы, квитанции из химчистки, билеты в кино, штрафные талоны за неправильную парковку, посадочные талоны, опросные листы, отчеты об успеваемости, счета и разнообразную бумажную и картонную упаковку; в карманах у меня, как всегда, полно билетов на пригородные поезда, мелких купюр и магазинных чеков, иногда этого добра образуется так много, что придя вечером домой, я просто вытряхиваю содержимое карманов на пол, изливая бумажный дождь, который грозит, если ему не помешать, затопить сначала спальню, потом дом и, в конце концов, всю мою жизнь, как это случилось с двумя знаменитыми американцами, братьями Гомером и Лэнгли Колльер, чей четырехэтажный дом на Пятой авеню в Нью-Йорке по самую крышу был набит скопленным десятилетиями хламом и которые в 1947 году погибли жуткой смертью — Лэнгли задавило насмерть в тоннеле, который он же проложил в залежах старых газет, а его слепой, парализованный брат Гомер несколько дней спустя умер от голода; после смерти братьев из их дома вынесли больше ста тонн мусора.
Полное солнечное затмение 28 июля 1851 г. Дагерротип
Что-то из моих личных и общечеловеческих бумажных сокровищ можно без зазрения совести отбросить, что-то — на самом деле, очень многое — так и просится в книгу вроде той, что лежит сейчас перед вами, но пока не попадает в нее по недостатку у меня знаний, а в книге — страниц. Но кое-что в нее еще войдет. На последних страницах, на тех самых пяти оставшихся бумажках я вкратце коснусь пяти сюжетов из неисчерпаемой истории бумаги, расскажу о том, как связана бумага с кинофотосъемкой, с модой, сигаретами, религией и наукой.
Взаимоотношения между бумагой и фотографией возникли очень давно, и даже раньше, чем можно было бы подумать, — произошло это на самой заре фотографии, в 1839 году, когда Уильям Генри Фокс Тальбот прочитал в Лондонском королевском обществе доклад об изобретенном им способе получения фотографического изображения на бумаге; примерно в то же самое время Луи Дагер представил Французской академии наук метод получения фотоизображений на посеребренной медной пластинке. В книге “Карандаш природы” (The Pencil of Nature, 1844) Тальбот рассказывает, как в 1833 году он пытался запечатлеть пейзаж озера Комо при помощи камеры-люциды, но на то, что у него при этом получалось, было “грустно смотреть”. Неудача, однако, навела его “на размышления о неподражаемой красоте природных картин, отображаемых линзою камеры-люциды на листе бумаги, но доступных восхищенному взору, увы, лишь в те краткие минуты, пока бумага находится в фокусе. За этими размышлениями меня посетила мысль… как замечательно было бы сделать так, чтобы эти природные картины отпечатывались на бумаге и надолго оставались на ней”.
