Большую опасность для москвичей и «гостей столицы» представляли так называемые «волчьи ямы». Обычно они оставались после проведения каких-нибудь земляных работ на улицах и в переулках. Так было на Каланчёвке, на Долгоруковской улице после прокладки трамвайных путей и пр. Ямы не всегда огораживали, и в них проваливались люди и лошади так, как это было во дворе дома Фальц-Фейна на Тверской, о чём упоминалось в предыдущей главе. В начале XX века многие домовладельцы перед своими домами стали устраивать асфальтовые мостовые. На них и пыли было меньше, и шума. Мы теперь не можем себе представить, с каким грохотом проезжала тогда по булыжной мостовой какая-нибудь телега или линейка. Когда в доме на такой улице болел барин или барыня, то мостовую застилали соломой, чтобы уменьшить грохот от проезжавших по ней экипажей. На горе домовладельцев, затративших немалые деньги на то, чтобы заасфальтировать улицу у дома, рабочие городских управ по указанию своего начальства уродовали их канавами, вырытыми для разных коммунальных нужд. После этого владельцы домов не знали, что им делать: восстанавливать покрытие или нет, а вдруг его опять раскопают?
Сама по себе укладка асфальта доставляла москвичам немало неприятностей. Чтобы понять это, надо представить улицу, на которой горит костёр, а над костром из огромного котла с асфальтом валит чёрный смрадный дым от кипящего асфальта. Рабочие-«асфальтщики», все чёрные, закоптелые, ворочали громадными железными лопатами густую кипящую массу в котле, разливали сварившийся асфальт по маленьким котлам, а потом выливали его на предварительно утрамбованную мостовую. Разлитую массу асфальта укатывали катушками мастера, ползая по нему на коленях, обёрнутых тряпками и кожей. Весной, когда труд был дёшев, асфальтщики получали по 60–70 копеек в день, зато летом заколачивали по 1–2 рубля. Ещё больше подённым асфальтщикам удавалось заработать, когда получали подряд на сдельную работу. Здесь уж они сил не жалели, и дым от котлов с асфальтом стоял столбом до ночи. Как-то один прохожий, возмутившись всей этой грязью, вонью и дымом, сказал, обратившись к другим прохожим, что в Европе асфальт варят не на улице, а на заводе и потом, рано утром, когда все ещё спят, развозят в специальных железных бочках по городу и выливают с помощью крана на мостовую. Из-за этого там нет ни дыма, ни копоти. Стоявший неподалёку мужичок, услышав эти слова, приложил большой палец к одной ноздре, продул другую, вытер руку об армяк и, хитро посмотрев на пропагандиста европейских достижений, сказал: «Вот и поезжай в свою Европу». Это был достойный ответ.
В середине XIX века на московских улицах появились фургоны и колымаги с обитым оцинкованным железом дном и покрытые грязным и рваным брезентом или рогожей. Когда они медленно тащились по улицам, прохожие от нестерпимой вони зажимали нос, а жильцы домов закрывали окна. Городовые отправляли возчиков вместе с их экипажами в участок за нарушение городской атмосферы. Что же везли эти возчики? А везли они из колбасных заведений, мясных лавок, татарской конной бойни, живодёрен Иванова, Грибанова и прочих владельцев, расположенных за Калужской и другими заставами, на клееварные и костомольные заводы Берлинера, Шово и другие подобные предприятия кости, трупы павших животных. Трупы, кости с мясом, кровью и жилами разлагались и отравляли своими миазмами окружающий воздух. Задержанные полицией колымаги и фургоны, простояв во дворе у полицейского участка сутки, вонять не переставали. К тому же лошади всё это время оставались без корма, поскольку возчики сидели в участке, а городовые лошадей не кормили. За время пути на завод возы с костями могли задержать не в одном участке, а в нескольких, и всё это время жившие неподалёку от них москвичи дышали смрадом. Рассадниками антисанитарии были и сами заводы. Они выпаривали кровь и перемалывали кости на удобрения, а «вонючие воды» сплавляли на близлежащие поля. Помимо них отравляли московский воздух и тряпично-мусорные склады. Представляли они собой обширные дворы с хозяйственными постройками. В первой половине обычно стоял жилой дом в один-два этажа, в котором со своим семейством жил владелец склада, а во второй стоял сарай, в котором и помещался склад. Посреди него находилась огромная куча грязного тряпья, старого железа, отбросов сапожного и скорняжного промысла, банок, жестянок Тут же валялись кости с остатками мяса, издающие гнилостный запах. Всё это «богатство» собиралось на свалках и в помойных ямах и доставлялось сюда на особых ручных тележках агентами склада, вербуемыми хозяевами из бедноты. Называли этих людей тряпичниками. Помимо тех, кто работал на складе, к тряпичникам относились те, кто занимался этим промыслом в артелях по найму, и те, кто имел своё дело. На сумму вознаграждения это, во всяком случае, не влияло.
После сортировки собранного по помойкам, свалкам, дворам и домам хлама его перепродавали со значительным барышом оптовым торговцам, которые поставляли его на фабрики и заводы и даже за границу. Тряпки отправлялись на бумажные фабрики, кости — на заводы клеевые и костеобжигательные, бутылки, банки — в посудные лавки, а битое стекло — на стекольные заводы. Содержатели складов платили тряпичникам с веса или единицы объёма, а государство взыскивало с них сбор, равный сбору с мелочного разносного торга. За день усердный тряпичник собирал по 8–10 пудов всяких отходов. Набрав мешок, он тащил его в мелочную лавку, взвешивал, опоражнивал и отправлялся на новые поиски. Летом он делал по четыре-пять заходов, получая от 13 до 23 копеек за пуд. Поскольку тряпичников в городе было немного, не более ста человек а отбросов хватало, люди, не способные к квалифицированному труду, получали возможность себя прокормить. Кто-то смотрел на них с состраданием, полагая, что промысел этот развращает, а кто-то считал, что за тряпичный промысел, как за последнее доступное средство добыть себе кусок хлеба, принимаются те, кто промотался и по собственной вине впал в нищету.
Особое сочувствие и беспокойство у интеллигентных и благородных людей вызывало привлечение к этому низкому промыслу детей. Московский генерал-губернатор, князь Долгоруков, высказывал по этому поводу в одном из писем, обращённом к тем, кто готовил проекты законов, такие соображения: «С давних пор существует в Москве особый род мелкого промысла, который производится так называемыми тряпичниками. Хозяева этой промышленности обыкновенно имеют у себя по нескольку мальчиков разного возраста и за самое скудное вознаграждение посылают их по улицам и дворам собирать тряпьё, кости и другой хлам, чрез перепродажу которого содержат себя и своих рабочих. Постоянное пребывание на улицах и дворах домов, самый род промысла и его производства весьма способствуют нравственности означенных мальчиков, отнимают у них способность к другим занятиям и желание обучаться полезным ремёслам и нередко доводят их до большей степени падения так, что под видом собирания тряпья и костей они крадут из дворов и затем, не будучи приучены ни к какому труду и ремеслу, весьма легко попадают в сообщество воров и мошенников». Однако специальная комиссия во главе с Самариным высказала по этому поводу такие соображения: «Учитывая, что к отдаче детей в тряпичники прибегают самые беднейшие из семейств столичных обывателей и при том тогда уже, когда всякая попытка к лучшему устройству их детей становится безуспешною, Комиссия не может не признать воспрещение нанимать тряпичников моложе 18-летнего возраста мерою крайне стеснительною для таких семейств, так как с воспрещением этим подростки из подобных семейств не только лишились бы возможности быть сколько-нибудь полезными их родителям, но даже становились бы для них весьма чувствительною обузою. Поэтому Комиссия признала более удобным принять в этом случае 15-летний возраст, тем более что, во-первых, с достижением этих лет малолетние не могут уже поступать в учение к ремесленнику и, во-вторых, что употребление в подобные работы детей моложе этого возраста, вынуждая их носить на спине подчас весьма грузную ношу, могло иметь вредное влияние на самый организм, не получивший ещё достаточной силы и крепости». Жизнь не посчиталась с благими намерениями не только князя Долгорукова, но и Ю. Ф. Самарина[25]. На мусорных свалках ещё долго можно было увидеть детей младше пятнадцати лет.
Довольно опасным и неприятным местом в Москве стала устроенная у храма Христа Спасителя выложенная мрамором иордань. Летом она была наполнена грязной вонючей водой и оборванцы ловили с неё удочками рыбу в Москве-реке и творили, как писала газета, на ней всякие безобразия. В народе даже говорили о том, что в этой самой иордани гибли люди, решившиеся на самоубийство, а летом 1885 года в ней обнаружили труп молодого человека.
Вонь стояла и на Красной площади, когда там растапливали свезённый с московских улиц и площадей снег, смешанный с навозом и нечистотами. В самом Кремле у здания Судебных установлений, около кремлёвских казарм и у здания Арсенала по Сенатской площади кучи снега лежали иногда более недели, и на площади возникали ухабы. Снег надо было убирать. Однако и это, казалось бы, нужное дело доставляло москвичам неудобства. Об этом свидетельствует письмо, которое в феврале 1897 года направил московскому генерал-губернатору неизвестный, подписавшийся коротким, но весомым словом «Москвич». Он, в частности, писал: «… Назначение нового обер-полицмейстера, по-видимому, весьма достойного человека, порадовало горожан надеждою на устранение полицейской грубости и произвола. Но тут неожиданно последовало ни на чём не основанное распоряжение сбивать снег с мостовых и разрушать прекрасную санную дорогу. Тысячи рук стали безобразить путь, кирки ломают настилку, наброшены кучи снеговых комьев, десятки возов загромождают улицы, нет проезда ни на колёсах, ни на санях, везде ухабы, торчат оголённые камни. Что за притча, откуда сие? Вспотевшие дворники с божбой уверяют, что возвратился Власовский[26], а более осведомлённые остряки объясняют, что полковник Трепов видел во сне прилетевших грачей и скворцов и вообразил, что началась весна, ну и как заботливый начальник сего града приказал поскорей свозить снег».
