Основные противоречия советского коммунизма в его поздний период лежали в плоскости противостояния теперь уже стареющей бюрократической номенклатуры с растущей средней стратой образованных специалистов и творческих интеллектуалов. Новые группы молодых романтически настроенных «шестидесятников» объединяли представителей средних эшелонов государственных учреждений хозяйства, высшего образования и культуры. В самом буквальном смысле они были детьми советской модернизации. Изначально идеология этих молодых специалистов представляла собой разновидность движения «новых левых», появившихся по всему миру в период между 1956 и 1968 годом. Лишь много позже, во времена кризиса горбачевской перестройки, антибюрократический протест младшего звена нашел радикально иное выражение в индивидуалистической философии неолиберализма или в утверждении своего этнического национализма. Официально левая антисистемная идеология советского блока парадоксальным образом подталкивала реформаторов и революционеров в зрелых коммунистических государствах Восточной Европы к принятию официальных системных идеологий Запада. Далее, уже на исходе перестройки, в соответствии с логикой быстрой идейнополитической поляризации в моменты революционных конфликтов, реформаторы двигались к наиболее радикальным вариантам современного неоконсерватизма.
Ни в одной сфере общественной жизни этот процесс не проявился так бурно, как в культуре 1960-х годов. Официальная ортодоксия предписывает «соцреализм»? Даешь абсурдистские комедии и спиритуалистический мистицизм! Номенклатура славит дружбу народов? Тогда сыграем на националистических сюжетах. Министерство культуры навязывает классические каноны в живописи и музыке? Значит, в творческом андеграунде будут процветать абстракционизм, джаз и рок. Ирония, конечно, в том, что дряхлеющий диктаторский режим, который утрачивал смертоносные качества былой революционной диктатуры, представлял собой прекрасную мишень для молодежных проделок и провокаций. Старшее поколение послушных советских бюрократов, сформировавшееся в самом конце сталинских чисток, оказалось в принципе неспособно инкорпорировать иконоборческий энтузиазм, как это блестяще удавалось ранним большевикам.
Точно так же, как поздний советский режим не мог вести за собой интеллигенцию, он уже не мог заставить рабочих работать. Непосредственные причины были политическими. Ограничив полномочия тайной полиции ради своей собственной безопасности, осторожная в своей бюрократической массе номенклатура меньше всего хотела предпринимать какие-либо массовые репрессии. В то же самое время экстенсивно растущая индустриальная экономика препятствовала насаждению дисциплины при помощи классического рыночного кнута безработицы. Дело тут не только в идеологии коммунистов. Советские руководители нуждались в рабочей силе для выполнения плана, и рабочие могли выторговать для себя весьма хорошие условия или отправиться на их поиски в другие места — например, в Москву с ее особым снабжением или в Сибирь с ее высокими зарплатами в промышленности.
Но главной структурной причиной, давшей классовую силу советским рабочим в брежневский период, был стремительно завершавшийся демографический переход. Деревни в Центральной России теперь стояли опустошенными, поскольку города и индустриальные стройки по-прежнему требовали молодых работников. Подобная экономико-демографическая ситуация и сама по себе ведет к значительному усилению роли женщин. В советском случае повышение роли женщин трагически связано с военными потерями мужчин. Гендерные отношения вернулись бы к традиционно той норме после лихолетья, если бы страна оставалась аграрно-крестьянской. Тем временем новая городская среда, промышленная занятость, массовая медицина и массовое среднее, и вскоре высшее образование безвозвратно изменили образ жизни и социальные ожидания. Всего за одно-два поколения уровень рождаемости резко понизился в основных республиках СССР.
Подчеркнем особо, что нехватка рабочей силы и армейских призывников стали для России исторически беспрецедентным явлением. Цари и даже все еще Сталин могли полагаться на кажущиеся бесконечными ресурсы деревни, поставлявшей как рабочую силу, так и рекрутов. Однако в 1960-х годах демографические резервы внезапно исчерпались. Превращение крестьян в рабочих было, по сути, триумфом советской цивилизации. Но это означало и конец старой российской традиции, в том числе традиции деспотических модернизаций за счет крестьянства. Относительный демографический спад попросту лишил ресурсов государственно-крепостнический деспотизм.
Зрелость советского индустриального общества и новые демографические реалии составили структурные предпосылки для изменения теперь уже безнадежно устаревших политических структур советского милитаризированного индустриализма. Наметившаяся демократизация нуждалась в третьем, чисто политическом условии. Этим условием был союз между становившейся все более либеральной интеллигенцией и обретшим силу рабочим классом. Фактически такой тип широкого демократического альянса уже продемонстрировал свои возможности в ходе мощнейших и неожиданно стихийных народных мобилизаций в Чехословакии 1968 года и Польше 1980 года. Постсталинистские режимы казались (и не только казались, но и ощущали себя) весьма уязвимыми перед лицом народных восстаний левого толка. Эти режимы утратили, вернее, полусознательно отказались от своих идеологических и силовых ресурсов, прежде позволявших им подавлять общественные выступления масштабным насилием. Тем не менее классовый конфликт в развитом индустриальном обществе, вопреки марксистским представлениям, не был двусторонним. Речь шла скорее о треугольнике: управляющие крупных советских предприятий, либеральная интеллигенция и рабочий класс. Соответственно, наилучшим выбором для номенклатуры был подкуп рабочих за счет интеллигенции.
Политическое приручение советских рабочих в брежневский период осуществлялось двумя дорогостоящими методами: повышением уровня народного потребления и молчаливым игнорированием неэффективности. По сути дела, номенклатура предложила рабочим частично разделить свою собственную самоуспокоенность и свои привилегии, в то же самое время понижая престиж и привилегии технических специалистов и очерняя интеллигенцию за ее «безродный космополитизм». Поток нефтедолларов, хлынувший в семидесятых годах, на полтора десятилетия стал существенной поддержкой для этого консервативного договора социального обеспечения. Его реальная цена не поддается материальной оценке. Пресловутый рост алкоголизма, мужской смертности, мелкого воровства с производства наряду с низким качеством советских товаров — все это должно рассматриваться как патологические последствия утраты динамизма и повсеместного распространения цинизма. Именно эта всеобщая комфортная безответственность, потеря идейных ориентиров вкупе с закупоркой социальной мобильности, отчего более всех страдала молодежь, составили суть «брежневского застоя».
Насколько неизбежным был коллапс?
Михаил Горбачев стал тем молодым энергичным лидером, прихода которого ждали уже давно. Он принадлежал к последнему верующему в социализм поколению спутника и десталинизации, и эти достижения начала шестидесятых годов эмпирически подтверждали веру его сверстников в советскую систему. Приход Горбачева к власти мог бы даже рассматриваться как часть возрождения движения «новых левых» коммунистических реформистов образца 1968 года. Тем не менее Горбачев был крепко связан с официальными структурами власти и, объективно говоря, его цели были достаточно консервативными. Вовлекая советский блок фактически в государственный капитализм, он надеялся на укрепление, а никак не на снос существующих политических структур. Горбачевская перестройка была, по сути, программой превращения более молодого поколения номенклатуры в менеджеров-технократов, управляющих большими индустриальными холдингами с иностранным участием. Но, конечно, в этом нельзя было признаться. Идеологические противоречия определили бурную риторику Горбачева, которая запутала сначала всех его возможных противников и сторонников, а затем и самого генсека. Даже проницательные наблюдатели считали тогда, что Горбачев не может иметь в виду то, что говорит, но уж этот закаленный аппаратчик наверняка втайне знает, что делает. Увы, дело обстояло ровно наоборот. Политика Горбачева выглядела столь бессистемной, если не авантюрно-любительской потому, что десятилетия запрета на политические дискуссии обернулись в СССР крайней идеологической поляризацией. (На опасность политической слепоты номенклатуры указывал еще в 1968 году диссидент Андрей Амальрик, фактически один из лучших теоретических социологов своего времени.) Между дубово-ритуальным дискурсом партии и отчаянно абстрактным гуманизмом либеральных оппозиционеров возник вакуум идей и практических решений. Сырая, плохо продуманная, недосказанная импровизация — вот что оставалось политическому лидеру, желающему провести серьезные реформы.
