Овладеть неким реальным объектом означает для символистов, тут же потерять его. В «Леде» Анат. Каменского героиня сразу после спровоцированного ею полового акта бросает мужчину: «— Вы никогда к нам больше не придете, Володя, — говорила Леда, — я никогда вас не позову…»[301] Заглавный герой скандального в свое время романа Арцыбашева «Санин» лишает невинности девицу, но она тут же навсегда расстается с соблазнителем. В этом же романе находим знаменательное для истерического символизма оправдание права на заблуждение при подходе к объекту: Санин уговаривает Новикова жениться на своей сестре Лиде, беременной от другого, утверждая, что молодой женщине естественно ошибаться, выбирая себе «самца».
2.1.1. Поскольку истерический период детства наступает после окончательного отрыва ребенка от матери, постольку порождающая энергия кажется истерику более на него не распространяющейся (таково психическое основание мысли об упадке культуры, декадансе в раннем символизме). Выдвигаясь в число культуротворящих психотипов, истерик готов признать в своем творчестве (ограничимся примерами, взятыми лишь из лирики Сологуба) дьявольское наущение («И верен я, отец мой Дьявол, Обету <…> Тебя, отец мой, я прославлю…»[302]), болезненность («Больному сердцу любо Строй жизни порицать…»[303]), недовоплощенность замысла («В стране безвыходной бессмысленных томлений Влачился долго я…»[304]), безумие («Блуждает песня странная, Безумная моя»[305]), короче, низводит себя до степени антикреатора либо недосозидателя.
Травма, ведущая к фиксации на инфантильной истеричности, представляет собой такую ситуацию, в которой субъект не в силах переживать себя в качестве приобщенного производительности[306]. Истериком может стать, например, старший ребенок в многодетной семье, т. е. тот, для кого генеративность оказывается многократным порождением Другого. Мы имеем здесь в виду семейные обстоятельства А. Добролюбова, первенца среди его семи братьев и сестер[307]. Истерическим характер ребенка может сделаться и из-за того, что его мать вступает во второй брак (посвящая себя не той продуктивности, что прежде, даже если она и не производит на свет новых детей). Этой матерью была мать Блока[308]. Еще одна причина, образующая истерический характер, — болезнь матери, дисфункция порождающего устройства (материнское нездоровье во многом определило детство Белого)[309]. Пожилой возраст родителей также способствует тому, что их поздний ребенок сделается истериком. А. Бенуа не без удивления констатировал задним числом, что многих участников «Мира искусств» связывало то, что они были поздними детьми:
Любопытно, что все наши родители были старыми: мой отец, отец Сомова, отец Философова, матушка Нувеля.[310]
Отчужденный от порождающего начала истерик прямо противостоит эдипальному, самозачинательному характеру. Там, где эдипальный психотип, конституирующий себя в качестве аналога родителей, ищет и в обязательном порядке находит основание аналогии, медиирующее звено, истерик обнаруживает негативную величину, и транзитивное отношение. Мы опять сталкиваемся с тем фактом, что онтогенез (переход от истерического детства к эдипальному) реверсируется в филогенезе (в смене эдипального реализма истерическим символизмом). Культурно-диахроническая борьба с прошлым выглядит под психологическим углом зрения нашим не желанием думать о будущем как о чем-то ином, нежели наше настоящее. Негативизм культурной истории, обращенный на прошлое, подразумевает, что некий психотип, застывший на своей онтогенетической фазе, не может мыслить себя перешагнувшим в следующую, им пережитую в детстве, но не актуальную в зрелости, стадию психического становления.
Эдипальное отцеубийство делается в символизме недостижимым. Аблеухов-младший из «Петербурга» Белого, втянутый в террористическую интригу, подкладывает отцу адскую машину, но ее взрыв не наносит Аблеухову-старшему никакого серьезного вреда[311]. В стихотворении Вяч. Иванова «Порука» отец Эдипа делает примиряющий жест своему убийце:
Прозри моею огневицею
На перепутье трех дорог,
Где ты низвергся с колесницею
В юдоль, себя забывший бог, —
Где путник, встретивший родителя.
Ты не узнал его венца
И — небожитель небожителя —
Отцеубийца, сверг отца.
На ложе всшедший с Иокастою,
Эдип, заложник темных лон,
Покорствуй мне, кто, дивно властвуя,
Твой пленный расторгает сон.[312]
Эдипальное восстание против социальных авторитетов показывается постреализмом как не мотивированное семейной эдипальностью: например, в «Сашке Жегулеве» Л. Андреева молодой революционер растет без отца. Эдипов грех для постреалиста Бунина возможен, но кратковременен, устраняется из жизни (в рассказе «Антигона» из «Темных аллей», пусть и написанных в конце 1930-х — в 40-е гг., но все же пропитанных культурой начала нашего столетия, студент вступает в половой акт с теткой, но быстро разоблачается из-за того, что оставил свои туфли за дверью спальни, и оказывается вынужденным покинуть имение дяди). Горький отодвигает в рассказе «Отшельник» половую связь отца с дочерью в прошлое своего героя, делая его в настоящем почти святым, утешителем людей.
2.1.2. Истерический период детства имеет внутреннюю динамику. Субъект, лишившийся Es, старается заместить эту инстанцию новой, найти ту силу, которая руководила бы им, ориентировала бы его в мире объектов[313].
В тех обстоятельствах, когда механизм инстинктов бездействует, его место занимает социальный авторитет, образцовое внешнее «я» — то, что Фрейд обозначил как Über-Ich. На истерическом этапе духовного созревания ребенок, начинает осваивать разного вида культурные конвенции поведения, подчиняет себя правилам, по которым живут другие. Неопределенность объекта компенсируется благодаря сверхсубъектности. Это не значит еще, что ребенок получает во владение собственный объект. Обретая Über-Ich, ребенок соотносит себя с объектом лишь чужого желания. Нацеленность на объект всегда остается для ребенка в истерический период его жизни чем-то чуждым ему — неважно, воспринимает ли он объект как неизвестный ему или как известный Другому.
Объединяя в себе «я» и «сверх-я», ребенок вплотную придвигается к эдипальности. Становясь подвластным авторитету, он распознает свою зависимость от тех, кто охвачен желанием, у кого есть объект. Если я хочу, как Другой (старший), следовательно, я включен в родовую цепь, наследую желание. Über-Ich — двусмысленная психическая инстанция (что не принимал в расчет Фрейд). С одной стороны, она позволяет субъекту работать с объектами вне рамок инстинктивного существования. Вместе с тем она делает для субъекта очевидным происхождение его желания из желания его предшественников, биологичность (унаследованность) даже окультуренной, передоверенной социальному авторитету устремленности к объекту. Выход из этой биокультурной дилеммы — попытка отречься от рода, породить себя самостоятельно, узурпировать на эдипальный манер родительское право.
2.1.3. Подчинение себя авторитетному «я» и превращение этого «сверх-я» в ту величину, которая эквивалентна «оно», мы будем именовать обсессией. Ее содержание таково: я разрешаю Другому господствовать надо мной с тем, чтобы господствовать над объектом Другого. Человек становится одержимым из-за того, что ему кажется, что только партиципирование чужой психической энергии дает ему возможность заполучить объект, Обсессивный и собственно истерический характеры — две стороны одного и того же явления, которое мы пока недифференцированно разбирали под термином «истерия»[314].
2.2.1. Противопоставив собственно истерию и обсессию, мы можем теперь раскрыть тот психический процесс, который преобразовал ранний символизм в поздний.
Обсессивные черты в личностях младших символистов очевидны. Показательным для мыслительного стиля этих людей было их увлечение непререкаемыми (для них) авторитетами, готовность самозабвенно посвятить себя отстаиванию чужих идей и принципов (соловьевство Блока и Белого, штейнерианство Белого и Эллиса, ницшеанский культ Диониса у Вяч. Иванова).
Индивид, вобравший в себя надындивидуальное и таковым обуянный, — одна из магистральных тем в литературе, завершающей символистское творчество. Как прокламировал в «Кормчих звездах» Вяч. Иванов,
