60
Шлезингер, Хильда. «Ростки развития. Предпосылки успехов в обучении». Работа готовится к печати.
Не имеет существенного значения, считает Шлезингер, является ли диалог матери и ребенка речевым или осуществляется с помощью языка жестов. Главное здесь – это коммуникативное намерение. Это намерение, которое, подобно большинству намерений, является подсознательным, может заключаться в полном подавлении ребенка или, наоборот, способствовать росту, развитию, самостоятельности и воспитанию разумного отношения к жизни. Тем не менее использование языка жестов при прочих равных условиях делает более легким общение в первые месяцы и годы жизни ребенка, так как глухой ребенок усваивает язык жестов спонтанно, но не способен так же спонтанно усвоить устную речь.
Шлезингер рассматривает коммуникативное намерение как функцию «силы» – родительского чувства «силы» или «бессилия» в общении со своим ребенком. Сильные родители, согласно формулировке Шлезингер, чувствуя себя самостоятельными, передают это качество своим детям. Бессильные родители, чувствуя собственную беспомощность и подчиненное положение, проявляют авторитарность в отношении своих детей. Они, как правило, говорят ребенку, а не с ребенком. Конечно, если в семье слышащих родителей появляется глухой ребенок, они могут почувствовать себя бессильными. Как им общаться с собственным ребенком? Что они могут сделать? Что могут они сами и их ребенок ждать от будущего? К какой жизни он принудит их или, наоборот, они принудят его? В каком мире они будут жить? Самое главное здесь – это сознавать, что перед родителями стоит вопрос не принуждения, но выбора. Родители должны сделать выбор в пользу эффективного общения, будь то с помощью устной речи, языка жестов или того и другого.
«Для такого глухого ребенка, как Шарлотта, чтение по губам и разборчивая устная речь становятся доступными только после многих лет тяжелого упорного труда, да и то это очень сомнительно», – пишет Сара Элизабет. Таково было ее мнение после длительных раздумий и многочисленных обсуждений этой проблемы со специалистами. Однако родители другого глухого ребенка, тоже маленькой девочки, столкнувшись с такой же ситуацией и рассмотрев ее, сделали иной выбор.
Диагноз полной врожденной глухоты был поставлен Элис в возрасте семнадцати месяцев (порог восприятия для одного уха составлял 120 децибел, а для другого – 108 децибел). Родителей убедили в том, что выход заключается в изучении речи с поясняющей жестикуляцией в сочетании с мощными слуховыми аппаратами. (Речь с поясняющей мимикой и жестами, разработанная Орином Корнеттом, использует простые жесты, производимые рукой возле рта для того, чтобы облегчить распознавание звуков, неразличимых при чтении по губам.) Элис хорошо освоила эту речь, так как сумела овладеть большим словарным запасом и отлично выучила грамматику, и к пятилетнему возрасту овладела таким уровнем экспрессивного языка, что на двадцать месяцев опередила многих детей своего возраста. Элис хорошо читает и пишет, мало того, это занятие доставляет ей удовольствие. Она хорошо успевает в школе (рядом с ней на уроке сидит переводчик на вспомогательный язык). Родители описывают свою дочь как «умную, хорошо приспособленную к жизни, общительную и успешную девочку». Правда, родители боятся, что в школе Элис окажется в изоляции от сверстников.
Но, несмотря на прекрасные способности к языку, способность Элис к общению оказалась ограниченной. Она подкрепляет речь жестами, но понять ее трудно, речь «рубленая». Девочка к тому же глотает множество звуков. Хорошо понимают ее только родители и учителя, только те, кто владеет речью с поясняющей жестикуляцией, а таких людей в окружении девочки немного. Кроме того, Элис испытывает затруднения при чтении речи с губ: чтение по губам – это не только визуальный навык, в 75 процентах случаев это чистое отгадывание; чтение по губам лучше дается позднооглохшим, так как они знают, как должен «выглядеть» тот или иной звук; куда труднее это искусство дается детям с врожденной или ранней глухотой. Несмотря на то что Элис постоянно находится в окружении слышащих, она все же сталкивается со множеством трудностей, и главная угроза для нее – угроза изоляции. Жизнь дома, в окружении понимающих и любящих родителей и других членов семьи до пятилетнего возраста предъявляла девочке сравнительно мягкие требования, но дальнейшая жизнь стала очень трудна. В школе с каждым годом проблемы ребенка с сильно нарушенными речью и слухом будут только усугубляться.
Родители Элис – трезвомыслящие люди, но они не принуждали ребенка к изучению и использованию поясняющего языка жестов и даже не ожидали, что девочка с такой легкостью им овладеет. Родители отчетливо сознают, какого будущего они ждут для своей дочери. «Я хочу, чтобы она шла по жизни своей дорогой, какая ей нравится, – говорит ее отец, – но, конечно, я хочу, чтобы она осталась в мире слышащих, чтобы она вышла замуж за слышащего человека и т. д. Но она станет сильнее, если будет общаться с глухими. Она очень любит язык жестов, и ей нужно общаться с другим носителем этого языка. Я очень надеюсь, что она будет чувствовать себя как дома в обоих мирах – в мире глухих и в мире слышащих». Надо надеяться, что Элис сможет в совершенстве овладеть и традиционным языком жестов, и делать это надо как можно скорее, потому что еще немного, и она не сможет овладеть им в совершенстве. Если же она этого не сделает, то рискует остаться чужой в обоих мирах.
Ясно, что реальность не «дается» нам, мы должны сами ее строить, причем строить нашим особым способом. Строя свою реальность, мы руководствуемся нашей культурой и правилами того мира, в котором живем. Естественно, наш язык будет воплощать в себе взгляды нашего мира – то есть тот способ, каким мы ощущаем и строим реальность. Но не идет ли язык еще дальше – не определяет ли он наше мировоззрение? В этом заключается суть выдвинутой Бенджамином Ли Уорфом гипотезы: язык предшествует мышлению, он является главным детерминантом мышления и реальности. Уорф доводит свою гипотезу до логического конца: «Изменения в языке могут преобразить наши представления о космосе». (Например, сравнивая временные системы английского языка и языка хопи, Уорф утверждал, что носителям английского языка ближе ньютоновская картина мира, а носителям языка хопи релятивистская картина мира Эйнштейна.) Этот тезис привел ко множеству недоразумений и противоречий, а также к высказываниям откровенно расистского толка; но, как пишет Роджер Браун, «интерпретировать данное утверждение весьма трудно», ибо мы не обладаем адекватными самостоятельными определениями мышления и языка.
Однако отличия между самыми разными по строю языками можно считать пренебрежимо малыми в сравнении с разницей между языком устной речи и языком жестов. Язык жестов отличается от устного языка происхождением, а также биологическим способом высказывания. Эта разница глубже, нежели мог себе представить Уорф. Использование визуального языка может определять или, во всяком случае, видоизменять процесс мышления тех, кто говорит на языке жестов, и придает им уникальную способность к непереводимому, гипервизуальному стилю познания.
Это напомнило мне об одном случае из жизни Генрика Ибсена. Однажды он с другом шел по незнакомому им обоим дому. Ибсен вдруг обратился к другу и спросил: «Что было в комнате, которую мы только что прошли?» Друг очень смутно помнил ее обстановку, но Ибсен сумел описать комнату и все, что в ней находилось, в мельчайших подробностях, а потом тихо произнес, словно обращаясь к самому себе: «Я всегда все замечаю».
Более ранние концепции грамматики (как, например, учебные латинские грамматики, которыми до сих пор мучают школьников) были основаны на механической, а не на творческой концепции языка. «Грамматика» Пор-Рояля рассматривала грамматику как креативный феномен, толкуя об «этом чудесном изобретении, с помощью которого мы строим из 25-30 звуков бесконечное число выражений, каковые, не обладая ни малейшим сходством с тем, что происходит в наших умах, тем не менее позволяют нам посвящать других в тайны наших мыслей и вообще заниматься любой умственной деятельностью».
Майклбаст (H. Myklebust), 1960.
Стоит задуматься, нет ли здесь некоторой врожденной интеллектуальной (если не сказать, физиологической) трудности. Нелегко вообразить грамматику в пространстве (или грамматизацию пространства). Такая концепция просто не рассматривалась до того, как ее в 70-е годы разработали Эдвард С. Клима и Урсула Беллуджи, и была незнакома даже глухим, которые издавна пользовались этим грамматическим пространством. Невероятная трудность, с которой мы способны даже вообразить себе пространственную грамматику, пространственный синтаксис, пространственный язык, вообразить лингвистическое использование пространства, коренится в том, что «мы» (слышащие, не владеющие языком жестов), лишенные личного чувственного опыта грамматизованного пространства (на самом деле у нас даже нет соответствующего мозгового субстрата), физиологически не способны его себе представить (так же как мы не в состоянии представить себе, что значит носить хвост или видеть в инфракрасном диапазоне).
