- Ни разу не перебил?
- Именно. Такой заботливый и внимательный. И — полное взаимопонимание: ему даже не нужно ни о чем спрашивать, чтобы понимать меня. А его...
- Он ни о чем тебя не спрашивал? — снова перебил я, на сей раз высоко вскинув брови.
- Ни о чем! Прикинь, насколько мы были с ним эмоционально близки!
Я был поражен. Ведь вся эмоциональная близость, которую она почувствовала, была не более чем неправильным истолкованием его блуждающего взгляда, поскольку собеседник ее определенно не слушал. По крайней мере, не ее. Я не стал говорить ей, что во время ее свидания шел ответственный матч. Не удивлюсь, если у парня, с которым она ужинала, в ухе был миниатюрный наушник.
Хороший слушатель — не тот, кто сидит и слушает: он активно участвует в разговоре. В приведенном вымышленном диалоге я был хорошим слушателем. Я перебивал, но делал это так, что было ясно: я слушаю собеседницу. Вопросы, которые я ей задавал, были нужны мне, чтобы выяснить интересовавшие меня подробности истории, если их недоставало. В данном случае эти подробности касались манеры общения парня, о котором шла речь. Именно так хорошие слушатели себя и ведут. Они просят “отмотать назад", если нужно, или, наоборот “прокрутить вперед” к тому, чего они еще не слышали, или остановиться, чтобы детально описать ситуацию. А хороший рассказчик, в свою очередь, — тот, кто способен взаимодействовать со слушателем по ходу своего рассказа. Если вы пресечете на корню все попытки человека вставить слово, он вряд ли будет долго слушать вас. Может быть, он пытался сказать вам, что уже слышал эту часть истории, а когда вы все равно продолжили, попросту выключился из беседы. Или, возможно, его сбило с толку что-то из сказанного вами пятнадцать минут назад, и, не имея возможности прояснить для себя этот непонятный момент, он перестал вникать во все, что вы говорили дальше. Хорошим слушателям требуются хорошие рассказчики. Моя выдуманная подруга, судя по всему, хорошая рассказчица: она мгновенно реагирует на сыплющиеся с моей стороны вопросы. Проблема была в ее приятеле, а не в ней.
Несмотря на то, что эволюция оттачивала наши способности говорить и слушать, а вовсе не читать, в каком-то смысле именно письменность позволила нам стать прекрасными слушателями, какими лишь устная речь никогда нас не сделала бы. Дело в том, что читатель имеет возможность без труда взаимодействовать с писателем, как бы далеко во времени и пространстве тот ни находился. Читатель может приостановить рассказ, пролистать книгу, возвратиться к тому, чего не понял, и изучить какие-то разделы основательнее. Читая, мы, слушатели, можем управлять идущим со стороны рассказчика информационным потоком куда активнее, чем это позволительно при живой беседе: “Прошу прощения, не могли бы вы повторить еще раз с этого места: "Первый день моего кругосветного путешествия начался без приключений?” Все это делает нас суперслушателями, а писателя — суперрасказчиком.
Мы не всегда предпочитаем воспринимать информацию глазами, а не на слух. Например, мы слушаем аудиокниги, лекции, а также радиопередачи в разговорном жанре, и во всех этих случаях перебить рассказчика непросто. Однако даже из этих примеров заметна наша склонность к чтению. Пусть люди иногда и слушают аудиокниги, но обычно они делают это только тогда, когда не могут читать — например, когда ведут машину. Если же наши глаза ничем не заняты, мы предпочитаем читать, а не слушать их, и рынок аудиокниг ничтожно мал по сравнению с рынком бумажных изданий. Головной мозг человека был сформирован эволюцией, чтобы понимать речь, и однако же мы, люди, предпочитаем слушать глазами, несмотря на то, что наши глаза вовсе для этого не предназначены! У телевидения и кино имеется звуковой поток, который невозможно прервать, но мы все равно любим их — отчасти, возможно, благодаря видеоряду, помогающему нам сконцентрироваться. И, хотя студенты из века в век слушают речь профессоров, которая до недавнего времени сопровождалась крайне скудным наглядным материалом, любой, кому довелось несколько лет просидеть на лекциях, знает, как часто мысли человека в это время уплывают далеко и как часто он не слушает. Радиопередачи разговорного жанра довольно популярны и, наверное, увлекательнее традиционных лекций, однако обратите внимание, как активно в них используется формат беседы, в которой участвуют приглашенные гости, звонящие в студию слушатели и зачастую не менее двух ведущих (иначе говоря, болтунов-задушевников), — все ради того, чтобы добиться необходимых перебоев, свойственных качественному общению.
Итак, заранее приготовленную, “законсервированную” речь обычно слушать непросто, в то время как подлинный активный диалог, основанный на взаимодействии, дает слушателю возможность проявить себя с наилучшей стороны. Тем не менее существует одна разновидность звукового потока, которая не перенасыщает мозг и которую не нужно ни прерывать ради лучшего восприятия, ни сопровождать картинками: музыка. Когда аудиозапись ничего не пытается нам сообщить и служит только эстетическим целям, слушать ее сразу же становится делом необременительным. То есть малая распространенность аудиокниг и вообще трудности с восприятием длинных заготовленных речей не связаны с недостатками слуха как такового. Проблема лишь в том, что речь, в отличие от музыки, требует буквального понимания, а подобное понимание лучше всего достигается в тех случаях, когда слушатель имеет возможность взять информацию за шиворот и вертеть ее так и сяк, пока она не уложится в голове. Качественная беседа с рассказчиком может принести большую пользу, но чтение будет еще эффективнее, потому что, читая, вы держите информацию в руках в буквальном смысле слова и можете взаимодействовать с ней сколько вашей душе угодно.
Рабочие рукиРазговаривать — это вовсе не то же самое, что обмениваться записками во время урока. Хотя в обоих случаях имеет место двусторонний обмен информацией, переписка в классе сопряжена с малым количеством чтения и большим количеством возни — будь то возня ручкой по бумаге или нетерпеливое ерзанье в ожидании ответа. Сочинение записок требует времени — до такой степени немалого, что вы почти непрерывно заняты писаниной, изредка переключаясь на чтение. Вы главным образом пишете, а не читаете. Беседа же (устный разговор) представляет собой нечто совершенно иное: вы все время либо говорите, либо слушаете. Ваша речь льется без усилий, со скоростью, почти равной скорости ваших мыслей. Иными словами, если письмо отнимает гораздо больше сил и времени, чем чтение, то говорить примерно так же просто, как и слушать.
Эта разница объясняется количеством людей, с которыми нам приходится общаться. Когда мы говорим, обычно нас слушает всего несколько человек, как правило — вообще один (когда я говорю со своими домочадцами, бывает и того меньше). По этой причине эволюция устной речи представляла собой некий компромисс между ртом и ухом: рассказчику не то чтобы очень трудно произнести, слушателю не то чтобы очень трудно понять. С письменностью же дело обстоит иначе: число читателей, то есть “зрителей-слушателей”, одного-единственного писателя может быть практически бесконечным. Если письменный язык эволюционировал с той же целью, что и устный — чтобы облегчить жизнь населению в целом, — выходит, что эволюцию письменности двигали читатели — просто потому, что их большинство. Вот почему, каким бы поразительным даром нам ни казалась письменность, дар этот предназначается скорее глазу, нежели руке. Например, эту книгу я писал шесть месяцев (по большей части действительно от руки), а вы можете прочесть ее за шесть часов. Это разумный компромисс, так как (надеюсь) у этой книги будет много читателей — гораздо больше, чем слушателей, с которыми я успел бы лично пообщаться за пол-года.
Неужели и вправду письменность благоприятствует глазам за счет рук? Далее в этой главе я изложу один из сильнейших аргументов в пользу того, что это действительно так: мы увидим, что культурный отбор придал письменному языку сходство с окружающей средой. Это удобно глазу, поскольку глаз формировался эволюцией именно затем, чтобы видеть природу, в то время как рука вовсе не эволюционировала для того, чтобы эту природу рисовать. К сходству с естественной средой обитания стремится не только письменность: я обнаружил, что даже такие зрительные символы, как логотипы, которые обычно не рисуют от руки, но подвергаются отбору на то, чтобы легко выхватываться взглядом, тоже используют основные типы очертаний, встречающихся в природе. Заметьте также, что уже несколько десятилетий значительная часть человеческой писанины набирается на клавиатуре. Если бы форма букв разрабатывалась для удобства рук, можно было бы предполагать, что она несколько изменится, раз уж руки вышли из игры. Однако, несмотря на то, что нам доступны сотни различных компьютерных шрифтов, форма букв принципиально осталась прежней. А вот стенография специально была разработана для руки и в ущерб глазу — она существует для быстрой записи информации, а не для быстрого восприятия, — и потому стенография кардинальным образом отличается от нормальной письменности: я показал, что в стенографических знаках используются формы, не характерные для природной среды. Кроме того, я собрал данные о детских каракулях и выяснил, что их основные структуры обычно не встречаются ни в письменности, ни в природе. Наконец, мы можем оценить, насколько легко написать ту или иную букву, по количеству необходимых для этого отдельных движений руки (учитывается как число линий, остающихся на странице, так и движения, совершаемые между прикосновениями к бумаге), и такая оценка “двигательного удобства” отнюдь не помогает объяснить, почему мы пользуемся на письме именно этими формами. Письменность определенно создавалась не для рук.
